Дева Баттермира - страница 63

— У нас тут в «Рыбке» побывал не один знаменитый писатель, — подтвердил Робинсон. — Вы, должно быть, слыхали о «Бродяге» капитана Бадворта?

Хоуп кивнул, его воображение уже захватил план развивающегося торгового предприятия.

— Вы могли бы делать специальные горшочки… изысканные горшочки для дворянства, вручную расписанные рисунками озер, которые придали бы им особенную ценность… а на горшках достаточно больших размеров вы могли бы написать «Рыбка»… нет, «Озерная форель — Баттермир, сердце знаменитого Озерного края». Я могу поискать кофейни, которые бы с удовольствием заказали огромное количество… если то, что я пробовал вчера вечером, можно взять за образец…

— Да уж, так и есть, можете положиться на мое слово…

— Ну, тогда через несколько месяцев у вас здесь будет свое бурно развивающееся торговое дело, мистер Робинсон. Один или парочка местных парнишек помогут вам ловить форель, Мэри может ее готовить и укладывать в горшочки… вам придется выставлять свои горшочки на продажу, но вся округа полна людей, которые бы могли на вас работать. Или на вашу дочь.

— Я полагаю, — произнес Джозеф Робинсон довольно сухо, желая остановить полет его фантазии, — что моя дочь и так в достаточной мере загружена работой.

— И сколько еще это будет продолжаться, мистер Робинсон? — Хоуп не удержался и слегка сболтнул лишнего. — Сколько?

Мэри пошла прочь.

Забравшись выше Бертнесского леса, она увидела озеро и принялась наблюдать за двумя мужчинами, которые рыбачили все утро напролет…

Что привлекло такого важного джентльмена в столь одинокое, заброшенное местечко? Создавалось впечатление, будто он дорожил своим затворничеством, однако его манеры исключали это, хотя он всеми силами стремился избежать компании местного мелкопоместного дворянства, которое, по мнению Мэри, было вполне достойно его общества. Возможно, он восстанавливал душевное спокойствие после утери великой любви — это, по крайней мере, придавало какой-то смысл бесцельности его поступков. Самое важное, думала девушка, пытаясь разобраться в его характере, что по мере того, как проходят дни, полковник, похоже, обретает твердость, обретает самого себя.

Теперь, куда бы Джон Август ни направился, чем бы ни занимался, ему казалось, будто Мэри неотступно наблюдает за ним, и он старался никогда об этом не забывать. И все же, если быть откровенным, притворяться ему не приходилось. Внезапно он обнаружил — и это походило на откровение свыше, — что если ему доводилось руководствоваться собственными потаенными желаниями и если они совершенно отвечали тем целям, которые он ставил перед собой, то во всех своих действиях он находил лишь простоту и радость. Хоуп неустанно переделывал собственную натуру. Когда-то, в силу обстоятельств, он словно бы возвел в душе своей плотину, что наглухо отделяла его от его собственного детства, от лучшей части его самого. С момента строительства этой плотины все его земное существо стало жестоким, злобным и греховным. Однако теперь в этой плотине появилась брешь. Вода из родника, об истоках которого он давным-давно забыл, утерянная энергия юных и понапрасну растраченных лет хлынула в его тело, сознание и дух, и теперь Хоуп, вдруг вновь обретя целеустремленность, смотрел на окружающий его мир с удивительным ощущением собственной правоты. Налегая на весла — он просто не мог сидеть сложа руки и ждать, когда зазвенит колокольчик на снастях, — Джон снова ощутил себя мальчишкой. Ему еще только предстояло стать личностью, которой он так и не стал. Он едва сдерживал в груди крик восторга. И ее отдаленность, и даже ее настороженность по отношению к нему тоже являлись частью вновь обретенной им невинности.

Ему предоставлялась последняя возможность обрести здесь, в этой долине, рядом с Мэри такой долгожданный и желанный покой… именно о том он и думал, медленно и с силой налегая на весла. Казалось, что он близок к состоянию умиротворенности, как никогда. И сегодня ночью в своем дневнике он попытается выразить то счастье, которое охватило его.

В тот самый день, когда полковник Хоуп отрекомендовался во дворе гостиницы «Голова королевы» в Кесвике, Колридж, всего в каких-то ста ярдах от этого места, как раз писал письмо, содержавшее такую мысль: «Я всегда находил, что гибкий и беспокойный склад ума предпочтительней, нежели сколь угодно глубокие впечатления, доставляющие удовольствие».