Дева и цыган - страница 19
Однако, дойдя до лестничной площадки, она притаилась у окна, чтобы проводить цыгана хоть взглядом. Ей хотелось проверить, подвластна ли она его чарам. На этот раз она постаралась, чтобы он ее не заметил.
Вот он идет к воротам, держа в руке щетки и метлы. Вот подошел к повозке. Бережно погрузил свой товар, поднял парусиновый верх. Легко, даже с ленцой вспрыгнул на облучок, тронул чалую вожжами, и та сразу пошла вперед, заскрипели колеса, повозка поползла в гору. Вскоре цыган скрылся из виду — так ни разу и не обернулся. Скрылся, растворился, точно сон, бесплотное видение, однако как трудно от этого видения избавиться.
«И никаких-то чар у него нет», — убеждала она себя, а жаль, ох как хотелось подпасть под чью-либо власть.
Она поднялась к сестре. Люсиль была бледна и все еще возбуждена. Иветта отчитала ее: разве можно выходить из себя по пустякам?!
— Что толку, что ты велела бабушке замолчать? Конечно, всякого нужно приструнить, коли гадости говорит. Но ведь бабушка не хотела обидеть тебя. Честное слово, не хотела. Она и сама о своих словах жалеет. Так что нечего из мухи слона делать. Давай оденемся к ужи ну, как светские дамы. Будем держаться чинно и гордо. Ну же, Люсиль!
Точно нежная паутинка оплела лицо — так непривычно блаженно чувствовала себя Иветта в плену своих видений, так инстинктивно, вслепую, старалась она уйти от всего неприятного. Словно осенним бодрящим утром пробираешься сквозь туманную мглу и ласковый дождь гладит лицо. И уже не знаешь, где ты.
Ей удалось уговорить Люсиль, и в гостиную они решили прийти в самых нарядных платьях: Люсиль — в серебристо-зеленом, а Иветта — в бледно-сиреневом с бирюзовой искрой. Добавьте к этому изящные туфельки, немного румян и пудры, и поймете, почему комната расцвела, как райские кущи. Напевая, Иветта оглядела себя, изобразила на лице «милую непринужденность» юной аристократки. В такие минуты у нее смешно выгибались брови и поджимались губы. Она враз отрешалась от всех земных помыслов и уносилась в жемчужно-небесные дали своей мечты. Выглядела она весьма забавно и не слишком убедительно.
— А ведь я, Люсиль, и вправду красивая, — вкрадчиво проговорила она, — и ты тоже — просто загляденье, особенно сейчас, когда в глазах укоризна. В тебе куда больше благородства, чем во мне, посмотри, какой у тебя нос! А укор в глазах придает обаяния — ты просто загляденье! Зато во мне, пожалуй, больше привлекательности. Как ты думаешь? — И она обратила к сестре лукавое, обманчиво простодушное лицо.
Впрочем, ни единым словом она сестре не слукавила. Что думала, то и говорила. А лукавство ее в том, что она ничем не обнаружила иного чувства, овладевшего ею: она стоит словно голая под чужим взором, только голая не телом, а душой, самым сокровенным своим женским естеством. И наряжалась и прихорашивалась лишь затем, чтобы забыть о взгляде цыгана, о взгляде, который не задержался на ее миловидном лице, не отметил ее манер, а устремился внутрь ее, на нечто таинственное, трепетное, неодолимо влекущее.
Гонг позвал к ужину. Девушки уже были готовы, но тем не менее подождали, пока не услышали голоса мужчин. И лишь тогда величественно проследовали вниз. Иветта была довольна собой: как всегда, простодушна и мила, как всегда, чуть рассеянна. Люсиль же чувствовала себя крайне неловко — вот-вот расплачется.
— Господи Боже мой! — всплеснула руками тетя. Сама она к ужину не переоделась, на ней было все то же вязаное темно-коричневое платье для прогулок. — Это еще что за явление! Далеко ли вы собрались?
— На ужин в семейном кругу, — ответила Иветта простодушно, — и по такому случаю выбрали платья получше.
Настоятель от души рассмеялся, а дядя Фред поклонился:
— Для всей семьи это высокая честь.
Что ж, старшие держатся подобающе, именно галантности и хотела добиться от них Иветта.
— Подойдите-ка, дайте я пощупаю ваши платья, — попросила бабушка. — Это выходные? Как досадно, что я не вижу!
— Сегодня нам, Матушка, выпало проводить девушек к столу, и честь эту предстоит оправдать, — сказал дядя Фред. — Не возражаете, если сегодня вас поведет голубушка Цецилия?