Дэви - страница 36

Когда я снова взобрался на Северную Гору, я не увидел настоящего рассвета, поскольку, когда он наступил, я уже был в том краю высоких деревьев, где день назад мог бы с легкостью убить мое чудовище. Я не спешил: нежелание делать то, что я намеревался, заставляло меня ощущать воздух так, будто он сгустился и стал непроходимой преградой. Я не особенно боялся мута, хотя, добравшись до зарослей с его лианами, слишком часто смотрел наверх, до тех пор, пока пугающие фантазии не смыло неприятным запахом — запахом волка.

Я вытащил нож, разъяренный: почему я должен задерживаться, отвлекаться на опасность, никак не связанную с моей задачей?

Запах шел откуда-то спереди, где я должен был пройти, чтобы не потерять замеченные накануне ориентиры. Я находился неподалеку от тюльпанного дерева и не делал попыток затаиться — если где-то в ста ярдах от меня рыскал волк, он точно знал, где я.

На черного волка невозможно смотреть в упор — даже с площадки, расположенной возле ямы для травли. В нем есть нечто, заставляющее отводить глаза. Я однажды заговорил об этом с Дионом, и он заметил, что, возможно, в черном хищнике мы можем увидеть какую-то часть себя. Мой дорогой друг Сэм Лумис, нежное сердце, утверждал, что был порожден разъяренным волком и ураганом. Говоря такую ерунду, он, наверное, пытался выразить что-то, вовсе не ерундовое.

Когда человек слышит длинный холодный крик черного волка в темноте, его сердце сжимается, не способное преодолеть свои человеческие границы. Ваше сердце, мое, да чье угодно… Вы знаете, что не выйдете охотиться сообща с этим зверем, не схватитесь вместе за кусок окровавленного мяса, не побежите с ним и его алмазноглазой подругой по полуночным опушкам, никогда не будете таким, как он… Но мы достаточно глубоки, чтобы это желание жило внутри нас, оно никогда не засыпает полностью. Они дремлют в наших мозгах, в наших мышцах, в голосе нашего пола — все те дикие страсти, которые когда-либо загорались. Каждый из нас — молния и лавина, лесной пожар и рушащая буря…

В то утро я быстро нашел своего черного волка. Она лежала под виноградной лозой и была мертва. Старая волчица — мой нож ткнулся в огромный тощий скелет, шести футов от морды до основания облезлого хвоста. Вся в шрамах, вонючая, когда-то черный мех порыжел от пятен гноя. Когда она еще была жива, несмотря на всю свою дряхлость, она бы вполне могла поймать вепря. Но теперь у нее была сломана шея.

Работая ножом — я бы не смог дотронуться до нее рукой и удержаться от рвоты, — я убедился, что ее шея сломана. Можете сомневаться, если хотите, — вы никогда не видели моего мута с Северной горы и его ручищ. Ее тело было слегка окоченевшим, и вереница крошечных желтых муравьев-трупоедов успела проложить к ней дорогу, так что, очевидно, она была мертва уже несколько часов. Чаща была слишком густой, чтобы пропустить ворон или стервятников, а маленькие лесные шакалы, говорят, не прикасаются к телу черного волка. Я немного попортил муравьиную дорожку и теперь глупо смотрел, как они снуют, восстанавливая ее. Засохшая кровь на камнях, земле и стебле лозы принадлежала не мертвой волчице, у которой, кроме сломанной шеи, не было ни единой раны.

Я понял, что это означает. Она напала на мута, когда тот был рядом с лозой. Кусты были примяты и сломаны; тяжелый валун выдернули со своего места, оставив в земле сырую вмятину. Это должно было произойти вчера — видимо, когда он возвращался с пруда. Очевидно, от горя он потерял бдительность, удивляясь, почему не превратился в «мужчину-прекрасного».

А возможно, он поднял розовый камень, обнаружил, что его сокровище исчезло, и пошел, готовый в ярости нападать на все движущееся…

В любом случае, виноват был я.

Пасть волчицы была раскрыта, зубы сухи. Я заметил, что один из огромных клыков в нижней челюсти давно сломался, оставив лишь почерневший обломок в загноившейся лунке. Мне никогда прежде не приходило в голову, что черный волк, как и любое другое чувствующее существо, может страдать… Другой длинный клык в нижней челюсти был коричневым от засохшей крови.