Девочка из детства. Хао Мэй-Мэй - страница 8

Бабушка не спала. Она сидела за столом и писала. Мы жили во флигеле. Низеньком, сложенном из кизяка. Справа, у окна, стоял стол, застланный щербатой клеенкой. На кровати у бабушки высилась гора подушек — она любила тепло и мягко спать. Книжный шкаф. Я помню две книги… Бабушка читала их постоянно — «Краткий курс истории ВКП(б)» и «Войну и мир». «Краткий курс» она изучала самостоятельно. Она была в каком-то кружке по самостоятельному изучению истории партии. Но дальше четвертой главы она не пошла. Доходила до диалектического и исторического материализма, грустнела и прятала книжку до следующего учебного года в системе партпросвещения. «Войну и мир» баба Поля читала и перечитывала круглый год. Это было какое-то весьма редкое издание Толстого — несколько томов в одном томе. Даже страшно смотреть было на эту книгу, увесистую, как огнеупорный кирпич. Бабушка клала перед собой книгу, надевала очки. Одна дужка у них была сломана и перевязана шпагатом. Робко, с благоговением открывала страницы бессмертного романа и углублялась в чтение. Закладка терялась, бабушка не могла найти то место, на котором остановилась, и начинала читать с самой первой страницы, чтоб ничего не пропустить.

Когда я вошел, она поспешно закрыла газетой свое письмо. Она что-то скрывала от меня. Последнее время она вообще стала очень таинственной. Куда-то отлучалась, писала какие-то заявления… Мне это было на руку. Потому что я сам скрывал многое. Жизнь у меня в то время оказалась запутанной — никогда больше не приходилось так много и так часто врать, как тогда. Морякам я плел длинную, запутанную и жалостливую историю сиротской жизни — батя сражается на фронте, мать погибла во время бомбежки. Хорошо, что хватило ума не рассказывать о самой бомбежке, которой я никогда не видел. В Ростове осталась тетя, она очень скучает и зовет домой.

Я показал письмо от тети. Письмо написал Ара.

Моряки обещали подсобить.

В школе я забрал документы под предлогом переезда в станицу Боргустан, а для бабушки я по-прежнему числился в учениках. Она регулярно расписывалась в дневнике, куда я щедрой рукой ставил «отл» и «хор». Она гордилась моими «успехами» и говорила знакомым, что я наконец-то взялся за ум.

Любимая ты моя баба Поля! Если бы ты знала правду! Ты прости меня! Наверное, там, в гестапо, вспоминая меня перед смертью, ты в душе гордилась моими успехами… Но если говорить по правде, отличником я так никогда и не стал. Не получилось. Прости меня!

Я лежал, таращил глаза, вспоминал страшные истории про привидения, чтобы не заснуть, вспоминал «Вий», но почему-то страшно не становилось… И я остался доволен— сумел, значит, воспитать волю, не боюсь теперь бесов и покойников… Ох, с этой волей! Я ее воспитывал настойчиво, бескомпромиссно — отказался от сладкого, стоял до изнеможения по команде «смирно» на солнцепеке, ходил ночью на кладбище. Как-то прижег лупой руку, чтоб приучиться к боли. На запястье вздулся пузырь, затем он лопнул. Рука распухла и покраснела. Бабушка свела меня в больницу. Врачи сказали, что так начинается гангрена. Я не выдержал, заплакал и сознался, что закалял волю лупой и сжег руку. Опухоль сбили компрессами. Когда рука зажила, бабушка решилась вздуть меня полотенцем.

Зажав в зубах середину полотенца, она скрутила его жгутом и прогулялась по моей спине.

— Сама говорила, — закричал я, — что нужно расти закаленным! Сама говорила, что у отца был боевой конь, шашка и карабин!

— Твоему батьке тогда было четырнадцать лет, тебе двенадцать, — ответила бабушка, — во-вторых, тогда шла гражданская война… И он был воспитанником у Логинова. Он был конником, а ты — сумасброд.

— Я тоже хочу конником!

— Где же тебе коня взять? — ответила бабушка. Потом задумалась и сказала: — Пошли!

— Куда?

— Посмотрим, на что ты годишься.

Она замкнула дом на висячий замок, ключ спрятала под камень и не оборачиваясь пошла к калитке. Я еле поспевал за ней. Она шла по улице широким мужским шагом. Я не подозревал, что она умеет вышагивать как солдат. Ее юбка полоскалась нет ветру. Прохожие останавливались и глядели вслед.