Девочка Надя, чего тебе надо? - страница 9
Надя на трамвае поехала к отцу Лизы. Путь ее был долгий. По дороге, пока ехала, вспомнила, проезжая мимо молочного магазина, где на улице продавали молоко в пакетах, творог, кефир, что на скамеечке, на заводе, ждет ее Костя, и даже парень какой-то около магазина был на Костю похож — такой же большой, белобрысый, с пакетами молока.
Но все эти совпадения отпали, и мысли были о другом, хотя какие уж там мысли?
Жара в трамвае, народу — не протолкнешься. Надя ехала от конечной, и потому сидела, а трамвай несся мимо одинаковых блочных домов, этажей на пять, мимо ларьков, пивных, заборов…
Ехать долго. Ни газеты, ни книги, ничего. Только колеса трамвайные стучат где-то внизу под ногами, да люди входят, да ветер жаркий в окно повеял, и уже полегче.
Стала пальцами отстукивать что-то но стеклу. Под трамвайный грохот. Вот колеса, они всегда что-то такое напевают, что-то у них там вертится, какая-то своя мелодия.
И пальцы но стеклу.
Только мелодия не сразу возникает, не сразу.
Но возникает.
Под пальцами, по стеклу.
…Надежда, я… — осторожно пальцы коснулись стекла, теплого от солнца, — Надежда, я… вернусь тогда, когда трубач отбой сыграет… Когда трубу к губам приблизит и острый локоть отведет… Надежда, я останусь цел: не для меня земля сырая, а для меня твои тревоги, и добрый мир твоих забот…
И мчался этот трамвай, набитый до предела, и окраина рабочая была за окнами, неслась в жаре, в пыли, и пальцы Нади едва стекла касались… А мелодия, слова — соединились в такт трамвайным колесам.
…Но если целый век пройдет, и ты надеяться устанешь, Надежда, если надо мною смерть развернет свои крыла, ты прикажи, пускай тогда трубач израненный привстанет, чтобы последняя граната меня прикончить не смогла…
Входили люди, выходили, и трамвай так повернул, что стекло, за которым сидела Надя, совсем стало золотым, жарким, слепое от солнца стекло, и пересаживались пассажиры на сторону теневую — такое горячее солнце ударило по этой стороне, но Надя не пересела, а только глаза прикрыла, а пальцы все отстукивали но стеклу:
…Но если вдруг, когда-нибудь, мне уберечься не удастся, какое б новое сраженье ни покачнуло шар земной, я все равно паду на той, на той далекой, на гражданской, на той единственной гражданской, и комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной…
Вот и остановка, нужная Наде. Все дома здесь одинаковые — блочные, в пять этажей, первой застройки.
Был тут раньше пустырь, всем ветрам открытый, а теперь — дома, на которых какой-то заботливый человек догадался написать (на каждом!) черной краской несмываемой огромные цифры: 7, 8, 18…
Улица имени Юрия Гагарина.
Май, ветер. Хотя бы дождь пошел, и Волга здесь, кажется, не так далеко, а такое ощущение, что вся эта улица в степи стоит.
Леши, отца Лизы, дома не оказалось.
Соседка открыла. Молодая еще женщина, но замотанная детьми — они высыпали в коридор и глазели на Надю. Она даже и посчитать их не успела.
— Нет его, — сказала женщина. — Что-то он громыхал с утра. И рубль у меня просил. Я ему молочные бутылки отдала.
— Давно ушел? — спросила Надя.
— Да не так уж и давно, — ответила женщина. — Вы проходите…
— Спасибо, — сказала Надя. — Где тут у вас посуду ближе всего принимают?
— А у пельменной, во дворе, — охотно сказала женщина. — Там они все и собираются.
Надя сразу заметила Лешу. Он стоял где-то в середине огромной очереди к ветхому сарайчику, где за окошком принимали посуду, а принимал ее, ловко собирая с прилавка пустые бутылки, отставляя в сторону ненужные, безошибочно кидая мелочь на алюминиевую тарелку, красномордый, здоровый парень в синем халате с закатанными рукавами.
— Леша, — подошла Надя. — Пошли.
— А-а… — не удивился Леша. — Куда мне идти? Я час стою, уже недолго остаюсь.
— Да отдай ты эти бутылки! — сказала Надя. — Вот ему отдай. — Она показала на парня, стоявшего за Лешей. — Есть у меня деньги. На пиво тебе хватит.
Леша, не сопротивляясь, отдал свою авоську парню и пошел за Надей.
— Ты знаешь, что Лиза в милиции? — спросила на ходу Надя.
— В какой милиции? — Леша даже остановился. — Ты что?
— Ох, Лешка! — вздохнула Надя.