Девушка без имени - страница 4

– Вам сейчас нужно отъедаться. Давно вы в Сузе?

Девушка неопределенно пожала плечами. В глазах снова заблестели слезы.

– Я не знаю точно. Пять-шесть недель… Простите меня, в голове все путается…

Она шмыгнула носом и бессильно уронила руки на колени. Лефевр налил вина в высокий хрустальный бокал и протянул ей.

– Вот, выпейте. Вы ведь не помните вашего имени, так?

Девушка сделала глоток вина, поморщилась и кивнула. Лефевр придвинул свое кресло поближе и взял ее за руку. Девушка содрогнулась, словно прикосновение испугало ее, но руки не отняла.

– Мне как-то надо вас называть, – мягко произнес Лефевр. – Сегодня день поминовения святой Алиты, провозвестницы рождения Богоматери. Как вам имя Алита?

Девушка глубоко и прерывисто вздохнула и утвердительно качнула головой. Лефевр довольно улыбнулся.

– Хорошо, Алита. Меня зовут Огюст-Эжен Лефевр. Добро пожаловать в Сузу.

– Моя мать родилась в Советском Союзе. Вы ведь тоже оттуда?

Телятина давно была съедена, вино выпито, и дворецкий, разведя огонь в камине, отправился отдыхать, а Лефевр и Алита сидели в креслах, смотрели на языки пламени, лижущие дрова, и негромко разговаривали.

– Советского Союза больше нет, – сказала Алита, глядя на огонь. Страдание, которое, казалось, намертво застыло на ее лице, медленно утекало прочь, и Лефевр был этому искренне рад. – Теперь есть Россия.

– А Ленинград? – с надеждой спросил Лефевр. – Ленинград есть?

Девушка кивнула.

– Есть. Я там была пару раз.

Заветная коробка разинула пасть на полу возле кресла. Протянув руку, Лефевр вытащил рисунок со всадником на вздыбленном коне и передал Алите. Та несколько минут рассматривала рисунок, а потом сказала:

– Это ваша мама нарисовала?

– Да, она, – Лефевр вспомнил, как мать сидела у окна с листком бумаги и ящиком акварели, а на белой глади возникали дома, дворцы, удивительные животные. – Она была очень талантливой художницей. Вот, посмотрите. Это мой отец. А это Бригитта, моя сестра.

Алита с уважительной осторожностью приняла листки с портретами и несколько минут пристально рассматривала отца и сестру Лефевра. Мать сумела изобразить их с невероятной точностью, и отец получился не вечно угрюмым сухарем, а искренним и любящим человеком, а Бригитта на рисунке была почти красивой. Должно быть, кистью матери двигала любовь к мужу и дочери, и она нарисовала их настоящими, такими, какими их видела любящая душа…

– Очень красиво, – сказала Алита, возвращая листки. – А где они сейчас?

Лефевр вздохнул.

– Бригитта умерла шесть лет назад, – сказал он. Алита смотрела на него с неприкрытым сочувствием, а Лефевр продолжал: – Отец обожал ее, и смерть Бригитты его подкосила. В общем, я уже довольно давно живу один.

– Простите меня, Огюст-Эжен, – промолвила Алита. – Я не знала. Простите.

Весь ее облик сейчас выражал искреннее сострадание. Лефевр вдруг подумал, что на него никто и никогда не смотрел так, как эта девушка. Должно быть, все дело было в том, что они оба утратили все, что любили и чем дорожили.

– Ничего, – сказал Лефевр, отводя взгляд. Он снова поймал себя на том, что слишком пристально рассматривал свою гостью: такой пронизывающий интерес был абсолютно недопустим в благородном обществе. – Знаете, моя мать тоже не помнила своего настоящего имени. Всю жизнь до Сузы помнила, а имя нет. Должно быть, в этом ключ к вашему возвращению домой.

Алита вдруг поежилась и отодвинулась в дальний угол кресла, словно Лефевр умудрился сказать ей какую-то гадость. «Неужели она не хочет вернуться?» – с изумлением подумал он, и тут Алита тихо, но очень отчетливо промолвила:

– Видите ли, Огюст-Эжен, я не могу вернуться. Меня там убьют.

На протяжении всей своей семейной жизни Соня совершала главную ошибку всех женщин, которые живут с психопатами: она искренне верила, что если Никитос поймет, как сильно ее задевает его поведение, то он опомнится и станет тем хорошим парнем, которого Соня безоглядно полюбила еще в институте. Она считала, что если сумеет лучше объяснить, что именно не так, то Никитос больше не будет гневаться и злиться на пустом месте, все осознает и их семейная жизнь снова будет тихой, мирной и спокойной. Но чем больше Соня делилась с мужем своими мыслями и планами, тем сильнее Никитос принимался критиковать и осуждать. Чем больше Соня говорила о своих надеждах и страхах, рассчитывая на понимание и близость, тем холоднее и отстраненнее становился муж. Их жизнь была настолько закрученным парадоксом, что Соня иногда начинала сомневаться в своей нормальности.