Девушка из министерства [Повести, рассказы] - страница 10
Симон Зейтунян, опытный водитель, почувствовал это, прежде чем что-нибудь увидел или понял.
Потом говорили — не вполне исправные тормоза. Может, оно и так. Ребенок вырвался из рук бабушки — испугался или баловался. Бросился на дорогу — и прямо под машину. Первое, что увидел Симон, — скорбно-сокрушенное лицо старика мороженщика на углу. Дико кричала женщина. Мимо машины пронесли ребенка. Симон видел только ножки в пыльных сандалиях. Они беспомощно и безжизненно покачивались — взад-вперед.
Он видел эти бессильные ножки в долгие ночи, проведенные в тюремной камере. Он видел их перед следователем — и не мог ничего сказать в свою защиту. На суде он боялся поднять глаза, чтобы не встретиться взглядом с отцом ребенка.
Товарищи очень старались выгородить его. Старый друг Геворк речь сказал лучше защитника. Но как поможешь человеку, который сам себе не хочет помочь? И закон есть закон.
После суда дали свидание с родными. У трехмесячного сына было безмятежное сонное личико. Ему исполнится восемь лет, когда отец вернется домой.
Аник точно закаменела в горе. Снова повторялась ее судьба. Только теперь трое сирот на руках. Правда, есть еще Грант. Симон его учил, гордился им — и оставил в самое трудное для парня время, да еще взвалил ему на плечи заботу о своих детях.
— Прости, мальчик…
Так они расстались. И казалось — жизнь будет очень трудной и безрадостной.
Но Грант на судьбу не жаловался. Он принимал все права и все обязанности, которые на него возложила жизнь. Продолжал учиться в Художественном институте, не гнушался и любой «халтурой» — так называлась работа только ради денег. Несколько месяцев по заказу какой-то артели разрисовывал броши светящимися красками. Мальчишки-племянники стали героями всего квартала — у них по вечерам светились пуговицы, волосы и даже башмаки. Потом Грант делал эскизы конфетных оберток, винных этикеток и как-то получил приз по конкурсу на папиросную коробку. Много работы бывало перед праздниками — лозунги, портреты, плакаты. Под Новый год на площади устраивали большую елку, и требовалась особая изобретательность для оформления киосков, торгующих игрушками и сладостями.
Эта работа приносила деньги — для дома, для мальчишек. Самому Гранту было все равно, и что есть и как одеваться.
А другая работа приносила радость, горе и счастье. Вначале она никогда не казалась трудной. Закрыв глаза, можно было ясно увидеть будущую картину. Охватывала радость: «Могу! Сделаю!» Потом начиналось самое мучительное — несоответствие задуманного с тем, что проступало на полотне. Если получалась хоть деталь, хоть кусочек — прозрачность света, точность рисунка, — возникало ощущение счастья.
Счастье возникало и тогда, когда в жизни встречалось «настоящее» — картина, скульптура. Иногда музыка, книга.
С особой яркостью Грант пережил это чувство перед фресками на стене одного из древних храмов Армении. Он знал: это писал его предок, прямой по крови и рождению, — до того схожим было их восприятие мира, их отношение к цвету и линии.
В институте его считали талантливым, но неорганизованным. Он плохо посещал лекции, умудрился ни разу не побывать на занятиях по физкультуре. Но на учебно-отчетных выставках его работы вызывали больше всего внимания и толков. Он писал то, что хорошо знал, что было рядом, — уличные сценки, сестру Аник, мальчишек, девушек, которые ему нравились. Писал, как видел. Краски получались яркие, линии определенные.
Мальчишки тоже не жаловались. Они жили, как все мальчишки, увлекаясь то воспитанием щенка, то коллекционированием марок, то футболом.
У них было божество, которому они во всём подражали, — Грант. Их тщеславие полностью удовлетворялось, когда на улице «Победа» или «Волга» останавливалась перед ними у тротуара и дядя Геворк, или дядя Андо, или дядя Рубен — все шоферы города были товарищами их отца — предлагали: «А ну, садитесь с товарищами, подвезу!»
Могла бы жаловаться только Аник. Она снова работала на швейной фабрике. Возвращаясь с работы, готовила еду, обстирывала и обшивала четверых парней. Но и Аник не жаловалась. У нее были дети.