Девять камер ее сердца - страница 4
Ты показалась мне более тихой, чем всегда.
Ты перестала делать бумажных зверей и лепить из глины. Вместо этого ты начала раскрашивать лист за листом в глубокий ровный синий цвет. Затем в оранжевый. Затем в зеленый. Я шутил, что ты стала абстракционистом, но ты не смеялась.
Однажды я остановил тебя в коридоре и спросил, как ты.
Не глядя на меня, ты ответила, что все хорошо.
– Я слышал, что ты болела…
– Мне уже лучше, спасибо.
– Но что-то случилось? – не мог удержаться я от вопроса.
Не поднимая глаз от пола, ты покачала головой.
Я хотел сказать, что ты можешь поговорить со мной, что у тебя есть кто-то, кому можно все рассказать. Что я знаю, что ты живешь с двумя пожилыми людьми и тебе может быть одиноко. Но не стал. Я дежурно похлопал тебя по плечу, и ты пошла дальше.
Странно, но мне не хватало тебя, остающейся в классе после урока, и нашей прямой, состоящей из твоих вопросов болтовни. Мне не хватало твоего пения, твоих цветов, твоих постоянных вопросов, твоего внимания ко всем моим словам, даже к самым незначительным указаниям. Я надеялся, что к концу семестра все это может вернуться. Особенно когда я объявил, что у нас будет выставка всех наших изделий, сделанных за год. Большинство учеников было в восторге, все переговаривались и обсуждали, какие из работ лучше выставить. У некоторых было из чего выбирать. Но ты, казалось, даже не услышала того, что я сказал.
Я пропустил несколько уроков, прежде чем спросить тебя. В тот день ты снова задержалась, правда, не нарочно, а потому, что стопка твоих рисунков упала на пол, разлетевшись, словно листья.
– Ты подумала о том, что…?
Вздрогнув, ты уставилась на меня.
– Что бы ты хотела выставить… На выставке конца года…
Ты казалась невозмутимой. Невыносимо.
– Да…
– Прекрасно. И…?
– Я еще не решила… Я не знаю…
Я было начал предлагать что-то, но остановился. Что я делаю? Это же, несомненно, лучший способ убедить тебя не участвовать.
– Ну… Если тебе понадобится помощь, скажи мне.
Ты кивнула и вышла из комнаты, шаркая ногами.
Но однажды, когда я уже перестал надеяться на то, что ты станешь прежней, ты задержалась в классе после урока. Я сидел за столом, рассматривая какие-то рисунки к нашей выставке.
– Что произошло?
Я озадаченно посмотрел на тебя.
Ты подошла ближе, прижимая к груди стопку книг. Ты так и не набрала свой вес после болезни, и твои щеки остались бледными и впалыми.
– Ты о чем?
Ты показала на рисунки.
– Я пытаюсь подобрать рамки… – начал я.
– Нет, – перебила ты. – Я имею в виду, с вашими руками. Что произошло?
Я понял, но не хотел отвечать. Но ты настаивала.
– Вы сказали, была авария… И вы больше не могли играть на рояле…
– Играть я могу, – ответил я и добавил: – Но только немного…
Ты молча глядела на меня, ожидая объяснений.
Я отложил рисунки.
– Я получил работу в хоре… Прекрасная детская группа… Ангельские голоса и всякое такое… Это не было… – Я рассмеялся. – Мы в основном исполняли гимны, но за это хорошо платили, и я мог оплачивать свои занятия музыкой…
Ты не отрывала от меня глаз. Я не знал, куда смотреть – на тебя или на свои руки. Я отвернулся к окну, в которое падали лучи позднеполуденного солнца, оставляя на полу яркие пятна.
– Мы ехали на концерт в соседний город… Все мы, весь хор, на автобусе… Шел дождь… Наверное, я задремал… Я помню, что проснулся от толчка… Жуткий скрежет… Автобус смяло, как консервную банку… Сиденье перед нами внезапно прижало нас. Если бы я не… не сунул руки между мальчиком, который сидел возле меня, и металлической ручкой, я думаю, его раздавило бы…
– Вы спасли ему жизнь?
– Ну, наверное… Я хочу думать, что да… Но я не знаю.
– И вам переломало кости?
Я кивнул. Некоторым образом я был тебе признателен за стоическое отсутствие эмоций. Большинство взрослых на твоем месте уже начали бы изливать потоки сочувствия, а я никогда не знал, как отвечать на их «Мне так жаль… Так жаль… Это ужасно… Какая трагедия…». Обычно я ограничивался кратким «Спасибо» и погружался в молчание.
– Да, в нескольких местах. – Я поднял левую руку. – Сквозь нее проходит стальной стержень.
– И вы пищите в металлоискателе аэропорта?