Девять пуль для тени - страница 25

На острове насчитывалось от силы две сотни жителей, что делало его едва ли не самым малонаселенным клочком суши в заливе: он был меньше, чем даже остров Смита, меньше, чем Тэнжир. Его родители когда-то держали тут школу, но к тому времени, как он подрос, в стареньком здании шестой класс был уже самым старшим. Более взрослых ребят возили в школу на материк: моторка приходила за ними утром и возвращалась вечером. Поэтому в старших классах большинство его друзей или переехали на материк окончательно, или поселились у кого-то из родственников. Только у него не было там ни единой родной души. Конечно, среди старшеклассников с материка было немало славных ребят, но друзей он так и не нашел. Во всяком случае, настоящих. Да и как их найти, когда все время боишься, что опоздаешь, и проклятая моторка уйдет без тебя. Ни друзей, ни тренировок — ничего. Как-то раз он заикнулся о том, что хочет записаться в команду. «Прикажешь дожидаться тебя каждый день?» — недовольно проворчал хозяин моторки. Конечно, остальные могли тоже остаться — сходить в библиотеку, сделать уроки, почитать, наконец. Но за малышами нужен был глаз да глаз, а старшие и думать не хотели, чтобы кого-то ждать.

«Это мой собственный мир, — твердил он себе, сидя в моторке, пока она летела через залив к острову. — Если я когда-нибудь женюсь, то сейчас она, скорее всего, сидит в этой же моторке». Это пугало его: мысль о том, что выбирать-то, в сущности, не из кого, казалась ужасной. На острове жили всего пять семейств — какой уж тут выбор! Все равно, что жениться на ком-то из кузин. Но ведь так принято и в королевских семьях! Ему вдруг вспомнилось стихотворение, которое, казалось, осталось у него в памяти навечно, поскольку каждый из учителей считал своим долгом заставить мальчика с острова выучить именно его. Ведь в нем и говорилось об этом острове, правда, иносказательно. «Если море унесет хоть один камень, Европа сразу станет меньше…» Он долго не мог понять, почему все так смеялись, когда он читал эти стихи. И только потом догадался. Он сам был этим камнем, о котором шла речь. А они смеялись, потому что даже унеси его море, ни один из них не заметил бы этого.

В первых классах старшей школы среди них внезапно появилась новенькая. И с первой минуты, как он увидел ее, он уже обо всем догадался. В каждом стихотворении, в каждой песне говорилось о предначертании свыше. Именно предначертанием, судьбой она и была. И она тоже это знала. Он понравился ей с первого взгляда, потом она влюбилась в него. И любила пока… Нет, похоже, любила до сих пор. Она никогда не переставала любить его, даже когда ушла от него. Он и теперь не сомневался в этом. С шестого класса для него не существовало никого, кроме нее. В ее присутствии он всегда был счастлив. Вдали от нее — она учила французский, тогда как он — испанский, а по выходным ездила на материк брать уроки музыки — изнывал от тоски и не находил себе места.

От него не ускользнуло, конечно, что ее семью другие островитяне избегают. Не явно, поскольку и Куперы, и Уинслипы, и Пети, и Слии, и даже Гудвины — все они были людьми достаточно скрытными. Вынужденные годами жить, что называется, друг у друга на голове и при этом отрезанные от остального мира, они давно уже с блеском овладели искусством скрывать свои чувства.

А они с отцом были чужаками. Гостями. И не понимали, во всяком случае поначалу, что нет ничего хуже гостей непрошеных. О нет, ничего личного, просто каждый чужак в здешних местах казался подозрительным. Но это вообще. А в частности их невзлюбили, когда пополз слушок, что ее отец что-то замышляет. Похоже, он наблюдает за ними, твердили местные старожилы. Наверняка собирается писать о них книгу. И не так, как тот парень, что написал о жителях острова Смита — никто в жизни бы не догадался, кого именно он имеет в виду. Конечно, фамилии жителей немного изменят, но совсем чуть-чуть, чтобы сразу было ясно, о ком речь. Вроде как «Дни нашей жизни», только на острове.

Одна из Уинслипов, Эгги, приходила к нему каждую неделю убираться, так вот, она собственными глазами видела кое-какие наброски в корзине для бумаг. Разумеется, она сунула туда свой нос, но большого удовольствия это ей не доставило. Он писал о них, словно о зверях из зоопарка: кто из них ходит в церковь, кто не прочь опрокинуть рюмочку, а кто любит перемывать соседям косточки… Хотя фамилии прямо не упоминались, при желании понять, о ком речь, не составило бы ни малейшего труда. Однако самым омерзительным был тон, в котором он писал. «С насмешечкой какой-то, — говорила Эгги. — Словно глумится над нами или не знаю что». Кроме того, он не брезговал и ругательствами.