Дикая кровь - страница 9

— Налетай! Налетай!

Казака схватила за рукав разбитная толстощекая женка в белом платье, пальцами брезгливо пощупала зайца, шустро повела вздернутым носом:

— Свеж ли?

— Еще дрыгается.

— Кровь спустил? А то к воеводе явлюсь с доносом.

Ивашко усмехнулся женкиной угрозе и пошел дальше. У острожных ворот слегка поклонился облупившейся тусклой иконе Спаса над ними и следом за спешившими к заутрене старухами прошагал в острог. И то, что он увидел здесь, вдруг показалось ему странно знакомым. Откуда-то из колодца памяти всплыло смутное воспоминание: стылый зимний день, кругом бело и тихо. Ивашко гложет сладкую хлебную корочку и потом бросает лохматой пестрой собаке, у которой напрочь отморожены уши. Собака на лету хватает хлеб и часто барабанит хвостом по обледенелой ступеньке крыльца. А когда Ивашко, по пояс увязая в сугробах, пытается убежать от нее, она догоняет мальца, сшибает с ног и лижет ему лицо.

Наверное, это было уже потом, когда мать умерла, а Ивашко приемышем жил у Архипа Акинфова. По острогу в снегу затейливо вились тропки, бородатые казаки вприпрыжку, словно кузнечики, взад-вперед носились по ним сердитые, страшные. И на высокой звоннице, под самыми облаками, без останову гудел, надрывался большой соборный колокол, возвещая тревогу…

Острог был все еще грозной крепостью. Для защиты от кочевников он имел на стенах тяжелые пушки и полковые пищали. В его толстых бревенчатых стенах были часто поделаны подошвенные и верхние бойницы. На башнях неусыпно несли караул заматерелые казаки, а всего тех башен было три, из них — одна проезжая, много шире других.

Внутри острога, кроме искусно изукрашенного резьбой воеводского терема, находился пятиглавый Преображенский собор, тюрьма, соболиный, зелейный и хлебный амбары. Маленькими зарешеченными окнами выходила на Енисей встроенная в острожную стену съезжая, или приказная, изба, к которой и направлялся теперь Ивашко.

Крашеное крыльцо с пузатыми столбами вроде витых кувшинов взбегало вверх. А прямо внизу перед крыльцом на невысоком помосте стоял ошкуренный лиственничный столб с железным кольцом, а под тем столбом — козел деревянный в человеческий рост, на том козле пороли осужденных. Сейчас возле козла без дела скучал острожный палач Гридя, поджидал воеводу и подьячих. Квелый с похмелья, заголив длинную, до колен, черную рубаху, лениво почесывал грудь растопыренными волосатыми пальцами.

Ивашко хотел подняться в съезжую и уже поставил ногу на ступеньку крыльца, однако ему решительно заступил дорогу караульный стрелец с бердышом. Никого в избе нет, не приспел час, но вот-вот должен пожаловать сам воевода — он уже посылал за подьячим Васькой Еремеевым, без которого, известно, не быть воеводскому строгому суду.

Вскоре десятский подвел к крыльцу присмиревшего Артюшку Шелунина, который с учтивостью раскланялся с Ивашкой и стрельцом, а палачу Гриде насыпал в подол рубахи полную горсть кедровых орехов. Палач сердобольно вздохнул — мол, что с вами делать, с разбойниками, — и спросил у Артюшки:

— Сызнова?

Тот с тоской и обреченностью кивнул огненной головой, расстегнул давивший его ворот кургузой рубашки:

— Терплю, твою маму!.. Рыжих во святых нет, така за нас и защита перед Господом Богом.

— На козле лежи-ко смирно, не то дух сопрет.

— Эх, божья душа, тело государево, а спина воеводы! Видно, тому быть, — Артюшко скосил рот в невеселой, с горчинкой, усмешке.

Трижды истово перекрестясь на уходящий куполами к солнцу собор, засеменил к съезжей Васька Еремеев — он торопился поспеть сюда раньше воеводы. У крыльца, словно что-то вдруг вспомнив, остановился, скривил тонкие губы и уколол Артюшку острыми глазками:

— Почему не слушался, ирод?

— Упрел телом, — дернув головой, простодушно ответил Артюшко.

Наконец, в нарядной чуге, короток и грузен, появился хозяин Красного Яра — сам воевода Михаил Федорович Скрябин. На вид ему было далеко за пятьдесят, над рыхлым носом брови, что медведи легли. Он сразу приметил Ивашку, взял из рук у него скрепленную печатью грамоту и, уже совсем поднявшись на крыльцо, оглянулся и пальцем позвал в съезжую.