Дикий селезень. Сиротская зима - страница 30

А вечером, таким погожим и приветным, что невозможно было усидеть в четырех стенах, весь барак вышел на поляну под высокие мачтовые сосны.

Збинский вынес хромку, закрыв бородой гармошку, заиграл кадриль. Но в круг никто не вышел, и дед, не докончив танец, передал хромку «зклученной фыксе», Мише Курочкину.

Миша важно сел, склонив кудрявую голову к планкам, прислушался. И тут Карзай выбил из-под него табуретку, но Миша как ни в чем не бывало продолжал сидеть, будто табуретку никто и не выбивал. Все знали, что у них с Карзаем это такой номер — все отработано как в цирке.

Миша рявкнул аккордами, пробежал по кнопкам сверху вниз, неожиданно вскочил на табуретку и отчебучил такую чечетку, что ножки табуретки впились глубоко в землю. Тут уж никто не выдержал. Земля загудела от русского, цыганочки: плясали все.

взвизгивала жена Карзая, долго топотала и выхватила из толпы своего Сашку.

Тот дурашливо встал нараскоряку, потоптался увальнем и спел вятскую частушку:

Выступила павой моя «невеста» Ольга:

выхватила она из рукава платочек и пошла по кругу.

Замерло мое сердце. Какая Ольга красивая! Надо скорей подрастать и жениться, а то ухлестывает за ней один из десятого барака.

Откуда-то вышмыгнула помятая, сморщенная бабенка и, подлабуниваясь к Мише, попыталась его обнять:

Миша оттолкнул ее, отшлепал чечетку ладошками по табуретке и поставил на нее хромку.

Дед Збинский надолго зарядил барабушку: «Тына, тына, у Мартына…»

Играй, дед! Веселись, пятый барак — случайное братство случайных людей. Нет, случайным все было только поначалу. А потом все стало таким, как и должно быть между людьми.

Пляши, друг мой дорогой, Миша Курочкин. Осталось тебе жизни всего полдня. Не от ожившего оружия со свалки ты погибнешь — разобьешься насмерть в дороге. О чем подумается тебе? Может, вспомнишь военную свалку, опять ожесточишься на зло человеческое и оттого погибнешь?..

Не понимаю. Зла людского не понимаю.

И смерти твоей, Миша, не понимаю.

Пока не переплавлен металлолом с военной свалки, пока я жив, я буду помнить о тебе, Миша.

Играй, дед Збинский.

Веселись, пятый барак.

Мы переехали в новый дом, — половину которого заняли общежитники из пятого барака. На всякий случай перевезли и потускневший барачный титан: вдруг заерундит котельная, расположенная в подвале нашего дома.

Работы у матери поубавилось, она так обуютила нашу комнату, что соседям по дому нравилось бывать у нас. Молодые женщины шли к матери за советом, доверяли ей самое сокровенное.

Ко всему новому я привыкал трудно. И в городской жизни поначалу все стесняло меня. С местными пацанами сошелся не сразу и то с помощью бывалого Саньки Крюкова, который, к моему удивлению, не особенно-то и важничал передо мной, Дерёвней, как прозвала меня местная ребятня за мою робость и бедненькую одежку. Хотя, к моей зависти, у Крюка появился настоящий отец — милиционер.

На Дерёвню я не обижался, но всякий раз после этого прозвища на меня находила тоска. Не по бараку, нет — по Селезневу.

Из-за этой тоски в первый же ливень я до икотки распотешил пацанву.

После грозы разлилась возле дома лужа. Не лужа, а озеро. Вода прозрачная, чистая. Стелилась под водой шелковистая трава. И солнце словно смеется, подзадоривает:

— Ну что, мальчик, разве не хорошо озерцо.

Эх, была бы какая-нибудь речка. Хотя речка-то есть. Она совсем рядом. Да уж больно много у нее названий: Горячка, Вонючка, Помойка, Смолянка. Вся в кроватях, автопокрышках, консервных банках. Не речка — грязь и вонь одна. Скорей бы запрятали ее в трубы. А лет пятнадцать назад, сказывают, ловили в ней, в Вязовке, щук.

Не удержался я, вспомнил, как с первым теплым громом пол-Селезнева кувыркалось через головы в грязи, в лужах, чтобы поясницу не тянуло во время страды, снял трусы и плюхнулся в лужу, как в Елабугу.