Дикий селезень. Сиротская зима - страница 61
Любую, самую маленькую памятинку о смерти матери, о похоронах он безжалостно гнал прочь. Вот идет он по улице родного города, идет на аэропортовский автобус: пора улетать. Вот дом, куда ходил полуобморочным от любви юношей…
Михаил поскальзывается на корочке заезженного льда и чуть не падает. Урал, декабрь, а снега нет. Выпадал нарошнешний — только эта коростка и присохла к земле. Сиротская зима.
И опять видит Михаил свою тяжело умирающую мать. Вот сидит он возле нее, мучается, убивается. Хоть бы сотую долю материнской муки можно было принять на себя. Неужели его страдание не помогает маме? Как он бессилен, сын ее! Это он виноват, что мать умирает в муках.
Куда бы ни глянул, что бы ни услышал Михаил, беспощадная память силком тянет его к матери и казнит, казнит. Вроде бы забудется человек, отпустит его боль, и тут елка в витрине универмага в новогодней мишуре и вате напоминает ему еловые лапы, разбросанные перед гробом матери, и снова начинается пытка. Все старушки казались теперь похожими на мать. И все вокруг переиначивается на один лад, и нет сил выбраться из этой бесконечной, изнуряющей тоски. Закрыть бы глаза, заткнуть уши и забыться. Но надо идти. Куда идти? Зачем? На автобус. Катафалк — тоже автобус. В нем друзья, знакомые, соседи. Сиденья по краям. На полу два полоза. Сзади открывается дверца. Деревяшкин вталкивает гроб с его матерью…
В голове у Михаила все смешивается, какая-то неразбериха. Он покачивает головой и исступленно бормочет: «Не надо. Больше не надо. Я ничего не помню, я ничего не помню. Не помню. Не помню».
Все, кажется, отпустило. В голове ничего нет. Безмыслие. Куда он идет? Зачем? На автобус. На самолет. Лететь!
Жили Михаил с матерью не ахти как, победнее многих. Но особых забот у него не было, и безоблачная жизнь его продолжалась вплоть до внезапного удара с мамой. А в двадцать шесть лет жизнь устроила ему новое испытание.
В то лето Михаил был одни и ждал жену, которая осталась на Урале. Он шоферил в рыбкоопе и часто ездил во Владивосток. После утомительных поездок ему полагались отгулы, и тогда он загорал на песчаном пляже Морского, полюбившегося ему рыбацкого поселка.
В тот день сильно шумел прибой. Недалеко от берега двухметровые волны подпрыгивали и неуклюже подворачивались, будто кувыркались. Они подминали под себя бурлящий поток, который несся вдоль берега. А за ревущими валами едва колыхалась манящая прохладой лазурь. Со скалистого берега было видно, как там, взявшись за руки, на спинах нежились парень и девушка. Как они пробились сквозь этот нескончаемый обвал? Михаил вспомнил Ирину, и ему захотелось в открытое спокойное море, где лежали ослепленные счастливым солнцем юноша и девушка. Ему почему-то стало казаться, что если он побывает там, то сбудется что-то хорошее: получит весточку от Иры.
Загорелые парни, добравшись до прибоя, прыгали на волны, которые, точно птицы, сутулились, на своих белопенных крыльях мягко выносили парней, и те соскальзывали с них в поток.
С моря шла волна. Сзади на почтительном расстоянии копила силы вторая, едва заметная. Недалеко от берега большая волна делилась: края малых волн, накатываясь вперехлест, гасили друг друга. Пока волны не взмыли вверх, не запрокинулись и не заклубились, между ними можно было прорваться.
Михаил так и сделал. Он бросился в образовавшийся промежуток и замахал изо всех сил руками, чтобы успеть перевалить зарод второй волны до ее наката.
Море было красивым и чистым. Он раскинулся морской звездой и едва шевелил руками и ногами. Водоросли не касались тела и не вызывали знобкого омерзения. Пахло свежими огурцами, йодом и рыбой.
Михаил лежал на спине. Над ним сияло легкое и вместе с тем напряженное небо. Он словно ощущал на себе невидимую небесную силу, от которой все в нем поднималось ввысь, будто небо хотело оторвать его от воды, вознести и растворить в себе.
Он лежал долго и почти не шевелился, точно и в самом деле боялся вспугнуть неосторожным движением свое слияние с небом. Наконец приподнял голову. Он был один в открытом море. «Спокойно, Миха. Посмотри хорошенько еще раз». Михаил крутанулся, до рези в глазах всматриваясь в оранжеватое марево горизонта. Берег он определил по белой полоске прибоя. Поплыл было вразмашку, но сбил дыхание и размеренно погреб по-собачьи. Однако берег не только не приближался, а напротив, все больше затягивался дымкой.