Длинные дни в середине лета - страница 13

стр.

Диктор зарубежной программы сонным голосом перечисляет важнейшие новости. Память моя, наверное сконструирована, как решето. Всякие там имена и названия проскакивают, не задерживаясь, остается только привкус не поймешь чего — такое странное ощущение, словно где-то в пустом океане качается одинокий буй и скороговоркой сообщает что-то понятное только ему одному. Если все устроены так, то никто не заметит, когда это начнется, и в газетах будет напечатано: «На днях началась третья мировая война!» Но не у всех такое решето. Никонова можно поднять среди ночи, и он назовет любую столицу, фирму правления и любую цифру.

Петух наконец успокоился. Теперь совсем тихо, только слышно, как продавец сельпо Яков Порфирьевич что-то бормочет, запрягая, а мерин Васька лениво отдувается. Странно все-таки, что такой приемник, как «Родина», что-то ловит. Батареи вот только садятся. Поэтому идет жестокая экономия: утром последние известия и немного музыки вечером. Обзор газет делает Славка Пырьев, когда приезжает на своем драндулете.

Мне кажется, что Яков, когда никто не слышит, говорит Ваське «Вы» и просит прощения за то, что должен это скрывать, а хитрая скотина Васька только презрительно сопит. В первый же день вид запряженной лошади вызывал у нас взрыв идиотизма. Мы все набились в телегу, а Саня Сахаров схватил вожжи, крикнул какое-то грубое слово. Васька от этого и вздрогнул, как от удара, и ошалело приложил уши. Яков прыгал у него перед мордой и просил:

— Ну, давай, Васенька, покатай! Они же гости!

Ну а теперь, конечно, о Пономаревой. Диктор немножко оживился. Советская спортсменка Нина Пономарева в сопровождении сотрудника посольства явилась в полицейский участок на допрос и была отпущена под залог, ожидается, что дело будет передано в суд.

— Провокация! — заключает Рощупкин. — Капиталистов надо душить!

— Отделение, подъем! — орет Никонов и соскакивает на холодный пол.

Даже смотреть холодно, как он скачет по глиняному полу. На низенькой травке под кроватями, кажется, блестит роса.

— Не виновата я! Не виновата! — орет Сахаров, он же Шмунин, как Катюша из «Воскресенья».

Взяла она эти шляпки или нет — какая разница? Нужно вставать. Никонов уже выскочил наружу и дурашливо заржал. Представляю, как Васька на него посмотрел. Яков Порфирьевич, извиняясь, заглядывает в нашу берлогу.

— Какие будут заявки?

Сигареты. Пасту. Пасты нет. Только зубной порошок. Тогда проще мелу натолочь.

Никонов совсем ополоумел — просит ваксу для сапог. Как он их в такую жару наденет?

— А этого ни-ни? — задает свой обычный вопрос Рощупкин и щелкает по заросшей шее.

— К сожалению, — разводит руками Яков, — до конца уборки сухой закон.

— Пастилы белой и розовой. И чтобы розовой было побольше, — это Шмунин.

Список получается недлинный.

— А скажите, Яков Порфирьевич...

Яков озирается по сторонам, отыскивая говорящего. Бунин стоит в дальнем углу, задрапированный в простыню. Совсем как римский сенатор. Яков кланяется.

— Скажите, Яков Порфирьевич, вот вы, как торговый работник, что думаете? Украла Пономарева эти шляпки или нет?

Яков молчит, как бы отвешивая ответ.

— Мне не нравится эта история, — говорит он наконец и сам себе, кивает. — Да-да, не нравится. Что-то скверное творится в мире, если в копеечную кражу вмешивается большая политика.

— А все-таки! — настаивает Бунин.

Ну что он привязался к человеку! Разве должен Яков с нами откровенничать? Хватит и того, что он добрейший ночью мотался в аптеку за пятнадцать километров, когда мы все обгорели.

Яков оглядывает нас. Что-то разладилось в его весах.

— Трудно сказать, молодые люди. Магазин — это испытание души. Любой магазин — богатый ли, бедный, и тут все может быть. Взять, к примеру, меня. Когда я получил паспорт и вернулся в Россию (об этом я мечтал много лет), я поселился в Иркутской области, в деревне. И никогда я не забуду впечатлении от того единственного магазина — длинные полки и ни них ничего, кроме черных буханок и бутылок с уксусом. И, поверите, я заплакал. Нет, я не сравнивал эту лавку с магазином в Шанхае или с магазином отца в Питере. Я только подумал, что очень скоро умру в этой стране, которую так люблю. Так мне стало горько...