Длинные дни в середине лета - страница 8
Сначала предложение. Ваню испугало — даже в родной деревне он выше должности копнильщика не поднимался. Потом он увидел в этом блестящую возможность разделаться с остряками, которые пустили по факультету анекдот, как Ваня на вопрос, есть ли у них импрессионисты, чистосердечно сознался, что, кроме совхозов и колхозов, в районе ничего нет. Но когда Ваня впервые залез на свой «Сталинец-4», он пришел в глубокое уныние. Комбайн числился отремонтированным, он действительно был отремонтирован еще весной, но с тех пор с него столько успели украсть, что проще было перечислить, что осталось.
Целыми днями Ваня крутился в этом несуразном железном ящике, который подкатили теперь к самому нашему сараю, или бегал по совхозу в надежде что-нибудь выменять, выпросить или просто украсть. Он и ходил-то теперь странно — опустив голову, не отрывая глаз от земли, как будто думал, что кто-нибудь потеряет магнето, или медный змеевик, или еще какую-нибудь хреновину. Он перестал замечать все на свете и даже не обратил внимания на плакат, который завистники прибили над его кроватью. На плакате красивыми буквами было написано: «Достойна чести и стиха в колхозе должность пастуха!».
Тут Ваню и подкараулил Юрка Ермаков. Будь Ваня поосмотрительнее, смотри он на мир в эти минуты трезво, он скорее согласился бы до конца жизни ходить босиком по стекляшкам или пустить на портянки свои парадные суконные штаны, чем драться с перворазрядником, которому понадобилась жертва для поддержания спортивной формы. Но Ваня думал в этот момент, наверное, про какую-нибудь звездочку. Сначала Юрка, опустив руки, проверил себя в нырках и уходах, потом побегал по галдящему квадрату, разминая ноги. Нападал Ваня однообразно, Юрке это быстро надоело, и он решил попробовать апперкот.
Ваня лежал на сухой, твердой земле, потому что пола в нашем сарае не было, под кроватями даже росла трава (в то хорошее время мы еще спали на кроватях). Он пролежал весь вечер с широко открытыми глазами, помаргивая белесыми ресницами. Все уже отступились и разошлись, только Жиркин сидел у Вани в ногах и твердил как попугай:
— Ты меня знаешь, а?
Ваня молчал. Он никого не узнавал.
Утром Ваня как ни в чем не бывало ворочался в недрах своей посудины, а если кто-нибудь уж очень пытался узнать у него фамилию, высовывал молоток с длинной ручкой.
...Уже давно шла уборка. Кончились сухие дни, и зарядили дожди. В тусклых просторах горели ярко-желтые полоски полей с тяжело склонившимися колосьями. То, что было скошено для раздельной уборки расползлось бурыми подтеками, дожди вбили скошенные колосья в стерню и обмолотили их. А Ваня все еще возился с ремонтом. Потом долго искал свободный трактор, но трактористы, зная, что комбайн собран из бознать чего, а комбайнер — студент, бежали от нас кто куда. Но вот наконец трактор все-таки нашелся, и в неприметный день, напутствуемые подгулявшим помбригадира, мы поехали.
В помощники Ваня выбрал меня. Я его об этом не просил. Но, может, он сам заметил, что мне осточертело на току, может, решил оформить союз с очкариками, а заодно, после особо удачного трудового дня, спросить ненароком про импрессионистов.
Мы сделали круга четыре, высыпали два бункера самосвалу, который приезжал на соседнее поле к подборщику. Все шло ничего. Ваня только раз зазевался, и зубом жатки пропороли бугорок. Штука эта неприятная, потому что перед зубом сразу вскипает бурун липкой земли, а за жаткой тянется хвост колосьев. Но Ваня успел быстро поднять и опустить жатку, да и пшеница в этом месте была жиденькая, так что хвост получился небольшой. Еще у нас полетело полотно, но мы к этому были готовы, так как полотно нам дали старое.
На пятом круге я увидел, как к нам, скользя по мокрой земле и размахивая руками, бежит помбригадира Мишка. Сердце у меня заныло. Так уж глупо оно устроено, что всегда я думаю самое страшное и потом, когда оказываюсь в дураках, зову себя директором паники. Вот и тогда я почему-то решил, что началась война, что в Москве сейчас ой-ой-ой и все прут в метро, где с рельс уже сняли ток, а в Третьяковке сейчас пусто даже перед «Тремя богатырями». А о чем я еще мог думать, глядя на подбегающего Мишку — запыхавшегося и совсем трезвого?