Дневник 1919 - 1933 - страница 7

Дагмара сегодня не звонила, но она меня всё-таки обожгла. И вечером, лёжа на диване, я одобрительно восклицал: «вот проклятая девчонка!» и смеялся, вспоминая афоризм: «Бедный Годовский, такая дочь!»

Позвонил вернувшийся из Чикаго Капабланка (из трёхсот партий он проиграл три) и мы вместе завтракали. Затем я заторопился домой, потому что должна была прийти Гертруда. Она явилась, как всегда, аккуратно и независимо, и сказала, что одна очаровательная girl, которая в восторге от моего концерта, хочет прийти приветствовать меня. Она скоро должна пройти мимо по улице и если я хочу, чтобы она зашла, то Гертруда сделает ей знак. Я сначала сморщился, но так как Гертруда доказала, что она очень хороша собой, то я сказал all right и действительно сигнализация состоялась.

Явление своей очаровательностью превзошло все ожидания. Это была изящная американка, тонкая и гибкая. Из-под огромной шляпы выглядывало очень красивое лицо и выбивались густые волосы тёмной блондинки. Она просила простить её, что пришла без спросу, но она была в таком восторге и от моей музыки и от меня! В результате обе пробыли у меня больше трёх часов (я не отпускал их), причём Стелла Адлер, так звали её, была так прелестна, так мягка, так нежна и мечтательна, что Гертруда исчезла на третьем плане и дело кончилось драмой.

Второй акт быстро движется к концу.

Вечером я пошёл на «Пелеаса». Раньше мы собирались на него с Дагмарой, но ввиду отсутствия телефонов я отправился самостоятельно. В результате оба попали в одну и ту же ложу, так как оба получили пропуски от дирекции. Я ужасно хотел углубиться в слушание оперы, которая меня близко трогала, но, с другой стороны, присутствие Дагмары не могло оставить меня спокойным, а потому Дагмара испортила мне «Пелеаса», а «Пелеас» Дагмару. Я расстался с Дагмарой холодно и вернулся домой расстроенным. Камин, трубка и несколько философских мыслей возвратили мне равновесие.

Наиграл первые два номера для Duo Art: «Прелюд» Op.12 и две пьесы Скрябина. Немного волновался, потому что сознавал ответственность, особенно с собственными пьесами. Через пятьдесят лет будут справляться с этим и говорить: «А, он играл вот так». Поэтому нельзя делать произвольностей, но когда слишком начинаешь за собой следить, то невольно впадаешь в манерность. Это надо тоже избежать. Но, кажется, всё же сыграл недурно.

Проработал четыре часа и кончил второй акт, что привело меня в состояние бурного веселья. Поэтому на чае у Ламберта я отчаянно дурил и с Дагмарой, и с Полиной, молоденькой, хорошенькой сестрой Хейфеца.

Сегодня день Стеллы. Мы завтракали (я пригласил её, расставаясь в прошлый раз), а потом она провела у меня несколько часов. И это был совсем другой стиль, чем Дагмара - стиль акварели. Стелла была мечтательна и нежна. Был камин и подушки на ковре. Были поцелуи, которые приводили её в истому, но на которые она не отвечала. А конец самый странный. Она сказала:

- А как же Дагмара?

Я ответил:

- И в самом деле - Дагмара!, - и сел за рояль играть «Вальс» Рахманинова.

Она одела пальто и, подойдя ко мне, сказала «adieu»[12]. Я продолжал играть. Тогда она присела на клавиатуру, отстраняя руки, и проговорила:

- Я сейчас уйду, но если вы не хотите даже со мной проститься, то я буду плакать ночью.

Что мною владело - не знаю, но я, не отстраняя её и не отвечая, стал продолжать вальс на две октавы выше, там, где была свободная клавиатура. У меня в голове мелькнуло: если сейчас она уйдёт, то встреча с ней останется красивым сном. Стелла отошла от пианино, а я продолжал играть. Когда я кончил, её не было в комнате, а на полу лежал сломанный цветок, который я подарил ей, когда мы вместе завтракали в ресторане.

Сделал программу третьего recital`я, который тридцатого марта. Приготовлял и чистил вещи для Duo Art. Анданте из 4-й Сонаты играть нельзя, нет нот, трудно корректировать, да и, вероятно, будут некоторые неточности по сравнению с рукописью. Поэтому «Марш» и «Гавот» из Ор.12.

Сегодня мне стало так жалко милую, нежную Стеллу, особенно при мысли, что она всю ночь действительно проплакала, что я зашёл в магазин и безымянно послал ей две дюжины белых роз.