Дневник царевны Несмеяны - страница 10

Дурачка эта новость позабавила. Он радостно загыкал, тыча себя в грудь, и басовито завопил: «Новые Гребеня! Новые Гребеня!». А я поняла, что вдобавок к мужу-дурачку становлюсь первой в мировой истории царевной-бесприданницей. И тут что-то во мне надломилось. Я даже услышала легкий хруст в спине. Позвоночник содрогнулся, в такт ему судорожно дернулся живот, ком воздуха застрял в диафрагме. И я почувствовала, как внутри вздымается злая волна, прет вверх и, сотрясая зубы, вырывается наружу громким хищным клекотом. Я впервые в жизни рассмеялась. И вторя моему смеху в горах зародился гул.

Дворец задрожал. Папа помертвел от страха и по застарелой привычке вцепился в занавеску. Дурачок открыл было рот, но ничего произнести не успел. Пол под нами дернулся, как внезапно пробудившаяся лошадь, треснули, расползаясь, стены, и потолок с грохотом посыпался нам на головы. Первый же пласт штукатурки накрыл дурачка и взбил тяжелое облако пыли на том месте, где только что раскладывал свои бумаги папа. Это было последнее, что я успела увидеть. Трон пошатнулся, на мгновение завис на двух передних ножках и рухнул вместе со мной через разломленную в перекрытиях дыру в низ, на первый этаж, в царскую кухню.

Так вышло, что я уцелела. Очень удачно упала, лицом вниз. Добротный, окованный серебром трон выдержал рухнувшую сверху потолочную плиту, и позвоночник у меня не сломался только благодаря его жесткой высокой спинке. Не знаю, сколько я пролежала под завалами — там было невозможно понять, день сейчас или ночь. Привязанные ноги и руки совсем затекли и, пока не онемели, болели просто ужасно. А еще я здорово рассекла голову. Рана на темени кровила и пульсировала болью. Я пыталась считать эти колючие удары и делить их на семьдесят, чтобы получить минуту. Но их было слишком много. Так же много, как песчинок в горсти. Время от времени я проваливалась то ли в сон, то ли в обморок. И всякий раз приходя в себя, плакала и умоляла небо послать мне смерть.

А потом я услышала звук раскидываемых камней и удары топора. Удары становились все громче, пока один из них не сотряс трон. Палач, я сразу узнала его по голосу, радостно вскрикнул какую-то положенную в таких случаях глупость — не паникуйте, мол, ваше высочество, я вас спасу. А я зарыдала в ответ, умоляя его рубануть по трону еще раз. Самую чуточку поглубже. Ему ведь вполне хватит одного удара.

Но палач не стал меня слушать. Он разрыл завал, отсек веревки и вытащил меня наружу. А потом долго теребил меня, как тряпичную куклу, ощупывал каждую косточку, убеждаясь, цела ли, разминал мои затекшие конечности, вливал в рот воду и спирт, хлестал по щекам до тех пор, пока из меня снова не полились слезы. Только тогда он удовлетворенно выдохнул и рухнул рядом.

Палач меня спас. Но я не сказала ему спасибо. И не скажу никогда. Палач вынес мне самый страшный приговор — он обрек меня жить.

Мы лежали, глядя на облака. А вокруг валялись сошедшие с гор камни и вывороченные с корнями деревья. Палач попросил меня никогда больше не смеяться, если я не хочу, чтобы мое царство провалилось в тартарары. Он особенно выделил «твое царство» и я поняла, что во время землетрясения погиб папа. А это значит, что я теперь наследная царица. Да еще вдобавок — вдовствующая. Но в тот момент, когда над головой проплывали облака, и еще клубилась накопленная за века пыль разрушенного замка, в тот момент мне было совершенно наплевать на свой новый статус. Я подумала, что папа так и не успел мне сказать предсмертных слов. А еще, что теперь я настоящая сирота. И заплакала.

Палач оставил меня поплакать в одиночестве и ушел в сторону руин. Не поворачивая в его сторону головы, я слышала, как он что-то яростно рубит, раскатывает камни и раскидывает бревна. Я смотрела на облака, а мои слезы собирались в ручейки и убегали с замкового холма вниз, к разрушенному городу. Текли и текли. И было их так много, как никогда.

К вечеру палач вернулся, принес мой дневник и огрызок карандаша. Он подточил карандаш о топор и всунул мне в руку. Потом рывком усадил меня на плоский камень и деликатно ушел, сделав вид, что ему необходимо раскопать еще кое-то. Я пролистнула дневник, цепляя глазами за первые строчки, и удивилась — неужели это все писала я? Неужели я когда-то могла рыдать над капустным кочном только потому, что он похож на срубленную голову? И что самое удивительное — неужели все это было меньше недели назад?..