Дневник чайного мастера - страница 13
Правда, представить себе холод оказалось непомерно сложным. В темное время года я привычно закутывалась как можно теплее, ходила за торфом для камина с осушенных болот — все это я делала, когда солнце утрачивало последнюю силу после праздника середины зимы, но и тогда температура на улице редко опускалась ниже десяти градусов, а в теплые дни можно было, как и летом, разгуливать в сандалиях.
В шесть лет я прочитала старую книгу, где рассказывалось о снеге и льде. Помню, как решила расспросить маму о них. И тогда мама достала один из толстых, выглядевших такими серьезными томов с полки, куда я еще не дотягивалась, и показала фотографии: белые сопки с круглыми боками и сверкающими острыми краями среди незнакомых пейзажей. А еще она сказала, что это вода, перешедшая в другое состояние при низкой температуре в условиях, которые в нашем мире возможны лишь искусственно, но которые когда-то были естественной частью времен года и жизни людей.
— Что же такое произошло? — спросила я. — Почему снега и льда больше нет?
— Мир изменился, — ответила она. — Многие думают, что он изменился сам по себе, стал таким, каким он был до появления людей, но немало информации пропало в эпоху Сумрачного века. Кстати, есть такие, кто верят, что это люди изменили мир, сами того не желая или же осознанно.
— А ты, во что ты веришь?
После долгого молчания она произнесла:
— Я верю в то, что без людей мир не был бы таким, какой он сейчас.
Потом я долго грезила о тусклом мерцании снега, о белом свете, как если бы тысячи огневок обронили свои крылья на землю, покрыв ее сплошным ковром. Темнота становилась прозрачнее и легче, когда я видела ее сквозь серебряные отблески, я начинала тосковать по архемиру, которого никогда не знала. Я представляла облака над снежными равнинами, и порой мне казалось, что мне лучше было бы там, а не здесь.
Однажды я провела эксперимент: наполнила ведро водой, вывалила в него весь лед, который нашла в морозильнике, и отнесла тайком к себе в комнату. За закрытой дверью сунула руки в ледяное крошево, закрыла глаза и вообразила себе дыхание зимы архемира, о котором читала так много. Я взывала к белому тончайшему полотну, чтобы оно пало на дорожки, чтобы оно покрыло дом, хранящий в своих стенах и камнях фундамента память о холоде прошлого. Я представляла метель, заволакивающую сопки, превращающую каменистую землю вокруг в мягкий проваливающийся сон. Я просила, чтобы хрустальный лед окружил наш сад, чтобы он заточил в себя зелень травы и заковал воду в бочках и трубах. Я представляла звук, какой издает ледяная глазурь на ветвях деревьев или на развешанных повсюду бутылках, когда они стукаются друг о друга от порывов ветра.
Я думала о воде, о ее вечной изменчивости, думала о замершем мгновении, о движении, застывшем в кристалле льда. Недвижимость, тишина. Конец или начало.
Тупая боль проникла до самых костей, и я открыла глаза. День размашисто пылал за окном, понемногу превращая землю в прах. Покрасневшая от ледяной воды кожа ничего не чувствовала, ломило пальцы, но я так и не стала ближе к зимам архемира, не сумела представить себе всепоглощающий холод, а ведь такой был же когда-то, может, и до сих пор где-то есть. Мама рассказывала, что посреди Северного океана, где день длится полгода, а ночь властвует над второй половиной, где шли самые кровопролитные битвы нефтяных войн, там, возможно, еще могли сохраниться крохотные островки льда. Они переносятся молчаливыми и неживыми волнами и хранят в себе воспоминания об архемире, медленно погружаясь в объятия воды. Это были остатки гигантского ледяного панциря, некогда лежавшего на северных возвышенностях земли, подобно огромному, неподвижному животному — хранителю материков.
А потом я выросла и начала доставать до книжек на высокой маминой полке. Мне хотелось прочитать все, что могло бы хоть как-то помочь представить себе исчезнувшие зимы. Дни и недели уходили на изучение незнакомых карт, фотографий и странных календарей, измерявших ход времени по Солнцу, а не по Луне. Они рассказывали о температуре, о временах года и о погоде, об утонувших землях и наступавшем на материк море — везде говорилось о воде, хотя книги не всегда были едины во мнении. Как-то я поинтересовалась у мамы (она называла себя научным работником), что все это означает. Ведь если научные работники думают по-разному, спросила я, то получается, что никто в точности ничего не знает? Она задумалась и ответила, что, во-первых, можно мыслить по-разному, а, во-вторых, иногда сложно сказать, какое мнение самое убедительное.