Дневник театрального чиновника (1966—1970) - страница 3
Придя с «Братской ГЭС» позвонила Эфросу, его нет, он в ГИТИСе, разговаривала с Крымовой (театральный критик, жена Эфроса). Рассказала ей, что Тарасов ходил на просмотр «Синей вороны» в Ленком. Спектакль очень плохой, никакой режиссуры. Родионов (начальник московского Управления культуры) заявил на обсуждении: «Можете выпускать, но ведь это вроде визитной карточки, так что смотрите сами»[7]. Тарасов выступил вторым и разругал спектакль.
Наташа сказала, что Анатолий Васильевич очень увлечен «Тремя сестрами», что по замыслу это великолепно, но актеры берут пять процентов от замысла, и это больно и обидно, поэтому, что из этого выйдет, сказать трудно.
Утром были на спектакле «Мера истины» в Театре Ермоловой — постановка Комиссаржевского и Косюкова. Бездарно, ремесленно, в сюжете и характерах персонажей вытащены этакие «штучки-дрючки». Как выразился Голдобин, «острота, утвержденная руководством». Никакого интеллекта у «молодых ученых», только черточки своеобразия характеров (милота и что-то в этом роде). Ярче других Галлис — смешно, порой интересные находки, но вообще все комикование, облегчение образа и проблем пьесы. Оформление — смесь из «104 страниц» и «Снимается кино» — этакие дежурные приметы времени. В чтении пьеса производила довольно интересное впечатление, но спектакль выявил ее недостатки и скрыл достоинства. В общем, дурновкусие, еще один вариант «Теории невероятности», по-моему, самого пошлого спектакля прошлого сезона. Вот такая серость процветает, а истинный талант гнетется. Тошно, тоскливо.
Тарасов после совещания у Фурцевой мрачен, приехал вместе с Владыкиным, и никто не знает, что там было. Выясняют, кто первый сказал «да» и разрешил печатать афишу «Братской ГЭС». Они вдруг все «удивились», что картина даже в столь двурушническом отражении, как у Евтушенко, получается «мрачноватая». О культе хотелось бы забыть, о подлостях и глупостях не говорить. А двурушничество Евтушенко в том, что он еще все отстаивает лозунги, которые давно стали мыльными пузырями, сути за ними нет.
Вечером позвонил Львов — Анохин, голос какой-то усталый, грустный. Спрашивал, пришло ли что из Болгарии, его должны пригласить на премьеру поставленного им в Варне «Шестого июля». Говорили о том о сем, вернее, я ему рассказывала о наших делах, в допустимой для телефонного разговора форме — о впечатлении от «Братской ГЭС», «Доходного места». Он несколько раз смеялся, и то хорошо. Говорил, что работа над Коржавиным («Однажды в двадцатом») идет вроде нормально. Они с автором многое уточняют драматургически, сокращают текст, выстраивают по логике, хотя, конечно, о результатах этой работы пока говорить трудно. Я ему сказала, что веду дневник, он очень одобрил.
В 9 утра стала звонить в Управление внешних сношений по поводу выезда Львова — Анохина в Болгарию. Мне сказали, что оформить никак не успеют, надо снова получать визу через МИД, так как срок прошлой визы уже кончился, а это за три дня не сделаешь. О Господи, это в Болгарию-то, для человека, который вернулся оттуда всего две недели назад! Я позвонила Борису Александровичу и все ему рассказала, и то, что болгары не лучше нас, так как прислали телефонограмму лишь в минувшую субботу, а должны были это сделать гораздо раньше.
Потом совсем стыдно: занималась профсоюзными «делами» — как помогает профсоюзная организация в выполнении производственных планов. «Планы» все с потолка, как только их утвердят, о них тут же забывают — все и везде.
Просто не находя себе места, пошла к Синянской (редактор по зарубежной драматургии), которая опять затеяла разговор об абсолютной бесполезности нашего пребывания в этом заведении. Я спорила с внешним темпераментом, а внутри тоска, тоска…
После обеда разговаривала с Шатровым, которого, как и Львова — Анохина, Болгария пригласила на премьеру его пьесы. Когда я ему все объяснила, он сказал: «Конечно, я мог бы обратиться к Фурцевой, и тут же было бы все сделано, но просто без Бориса (Львова — Анохина) ехать не хочется, а потом, не обязательно ехать на первый спектакль, все равно премьера».