Добердо - страница 4

Арнольд снисходительно и горько улыбнулся.

— Что, очень изменился?

— Да, немного, — сказал я, пытаясь отогнать закравшееся подозрение, но оно упрямо возвращалось и мешало мне. — Фронт, видно, потрепал тебя, Арнольд. Но как удивительно, что мы встретились! Я так рад!

— Конечно. Я тоже очень рад, — сказал Арнольд расхолаживающим тоном и вскрыл следующее письмо. — Я тоже очень рад, дорогой Тиби, — повторил он, пробегая глазами строки. — Хотя не знаю, есть ли у нас основание радоваться. Радоваться нечему, мой маленький друг.

— Маленький друг! Ты еще не забыл, как называл меня? — Но вдруг мой взгляд упал на письмо, которое держал Арнольд, и в сердце остро кольнуло. Я узнал округленный почерк Эллы Шик, жены полковника польского легиона Окулычевского. Сестра Арнольда была моей первой любовью.

Обер-лейтенант взглянул на меня удивленно и неодобрительно.

— Ты все еще, мой друг? — заметил он, покачивая головой.

— Да, — покраснел я. — Понимаешь, Арнольд, это выше моих сил.

— Можешь прочесть, — сказал Арнольд, протягивая письмо.

Краска бросилась мне в лицо, я растерянно отстранил письмо. Арнольд спокойно сложил его и сунул в конверт.

— Мог бы смело прочесть, многое бы узнал. Казимир Окулычевский все еще дерется за польскую свободу в ужгородском штабе. Элла во многом разочаровалась. Военная романтика, дорогой Тиби, сомнительная вещь! Казимир оказался сладеньким Мефистофелем, теперь это ясно. Впрочем, я в их дела не вмешиваюсь, как ты знаешь. Но, если хочешь, можешь все-таки прочесть письмо и ковать железо, пока горячо, вернее, пока оно холодно: Элла несчастна.

Раздалось щелканье подкованных каблуков, офицеры вытянулись: вошел командир полка, за ним свита штабных и адъютантов.

— Смирно!

Полковник выжидательно остановился в дверях. Мелькнул широкий лампас, заблестело золото воротников, и в зал хлынула новая стая штабных.

— Бригадный генерал!

— Прошу занимать места, господа.

За столом я оказался почти визави с Арнольдом. Когда был провозглашен первый тост, мы подняли бокалы и мысленно чокнулись. Подавались венгерские вина, коньяк. На правой половине стола, где сидело начальство, мелькали бутылки со звездочками, а на левой преобладали бутылки с улыбающимися неграми — ямайский ром. Прапорщики получили дешевые густые ликеры и наливки.

Бригадный был лихой кавалерийский генерал, небольшого роста, с коротко подстриженными седыми усами, настоящий венгерский офицер, непосредственный, брызжущий юмором и непринужденным весельем. Штабные задавали тон. Пили за здоровье командующего фронтовым участком его королевского высочества эрцгерцога Иосифа, который безусловно приведет войска к блестящей победе. Пили за молодежь, за боевой дух армии. При этом тосте генерал приветствовал наполненным стаканом левый фланг стола. Обрадованная молодежь подняла невообразимый шум. Прапорщики и фенрихи[4] кричали «ура», «давай», чокались с лейтенантами, а наиболее смелые побежали на правый фланг стола и чокались со всеми без разбора. В зале царило искреннее веселье.

Офицерское собрание помещалось в длинном бараке у подножия Опачиосельской скалы, на самом северном участке лагеря, за ним уже шли хорошо замаскированные виллы штабных и врубленные в скалу штабные прикрытия — бомбоубежища. Отсюда на север к Констаньевицкому лагерю бежала лента прекрасной шоссейной дороги, идущей от фронта к Набрезине, Сан-Петеру и Лайбаху. Прибывшие с фронта на отдых войска размещались в плоских, врытых в землю и замаскированных камнями длинных бараках. Здесь отдыхала, мылась, чистилась и приводила себя в порядок солдатская масса, готовясь к новому двухнедельному аду на передовых линиях. Этот ад не требовал ни героизма, ни боевого темперамента; там нужны были только животная выносливость, фаталистическое равнодушие к смерти и крепкие нервы.

Я много слышал о Добердо и раньше, да и сам уже перенес кое-что на войне. Сербская кампания 1914 года, Галиция, Карпаты… Но последние два месяца перед отправкой на фронт я провел на саперно-подрывных курсах в Винер-Нейштадте и еще чувствовал запах разлагающегося тыла, тыла, потерявшего моральные устои. Вена военного времени представлялась мне сосудом, с взбаламученного дна которого поднялась вся муть и грязь мирового города. Тыловая жизнь навязла у меня в зубах, оставив чувство горечи и тошноты.