Добрейшие люди - страница 12

Секина шла рядом с ним, глядя в землю. Лицо ее было безжизненным и неподвижным.

Уже у дверей приемной он взглянул на нее и ласково сказал:

— Ничего, Секина, все будет хорошо. Это простая операция. Я бы не настаивал на этом, если бы не сын. Только ради него… Я хочу, чтобы ты думала только о нем.

— Слушаю вас, мой господин.

Он вошел к врачу один, а она присела в коридоре.

Врач слушал молча, все больше удивляясь его рассказу. Наконец, качая головой, он проговорил: «Пять месяцев. Трудная операция».

— Знаю. Но надо сделать. Ради Набиля.

Доктор закончил операцию, и Секина притихла. Она избавилась от того, чего не желал ее господин, но дорогой ценой — ценой жизни. Помутневшим взором она обвела комнату. Ее глаза остановились на побледневшем лице врача, на губах показалось подобие насмешливой улыбки. Слабым, нетвердым голосом она произнесла:

— Доктор…

— Что тебе?

— Кончилась операция?

— Да.

— Избавилась ли я от того, что было во мне?

— Да.

— Ох! Если бы он знал…

— Что он должен знать?

— Если бы он знал, что я избавилась от его сына… ради сына другого человека.

— Замолчи, тебе нельзя разговаривать, пока не отдохнешь.

— Я отдохну очень скоро, распрощаюсь со всеми навсегда. Представьте, доктор, он избавился от своего сына ради… вашего. Он попросил вас убить своего сына для благополучия вашего сына. Представьте себе!

— Помолчи. Перестань бредить.

— Я не брежу. Вы лучше меня знаете правду. Только я одна знала про вас и про его жену. Вы прекрасно знаете, что Набиль родился у нее от вас. Я просила оставить мне его настоящего сына, которого я носила в себе. Это было его дитя, потому что я-то не лгала и не изменяла ему. Но он отверг просьбу, ведь я Секина, глупая, безропотная, послушная служанка.

— Хватит бредить, сумасшедшая!

Дверь тихо отворилась, вошел он, весь бледный, с лицом, застывшим от страха, и спросил дрожащим голосом:

— Что с ней?

Врач ответил:

— Ничего, она бредит.

Секина подняла глаза на своего господина, протянула руку, потом, найдя его ладонь, приложила ее к своим неподвижным губам и закрыла глаза.

Больше она не промолвила ни слова.

Три часа пополудни. Жаркий июльский день. Остатки тени, которыми еще кое-как наслаждался Мадбули, окончательно растаяли, подчиняясь круговороту солнца. Капли пота обильно орошали лоб и шею Мадбули. Он поднял край широкого рукава, чтобы вытереть пот, но капли при этом сползли к его глазам, и он лишь размазал их с пылью. Проносящиеся одна за другой машины без конца поднимали эту пыль, которая оседала на прохожих, сновавших туда и сюда.

Мадбули вглядывался в светофор. Вот погас зеленый свет, затем на какой-то миг зажегся желтый, и едва лишь засветился красный, как машины стали громоздиться друг за другом. Мадбули рассеянным взглядом обводит их, не в состоянии различить одну от другой… Но машины снова трогаются, увозят каких-то людей, которые, кажется, очень спешат. Откуда спешат и куда, ему неведомо.

Самому ему всю жизнь некуда было торопиться. Да и что подгоняло бы его?

Разве иногда попадался вот такой тип, вроде олуха, который сейчас сидит рядом с ним, время от времени покрикивает на него. А что ему эти окрики? Он преспокойно впускает их в одно ухо и выпускает из другого.

Бывало, прежде тоже некоторые пытались его поторопить. Но никому еще этого не удалось добиться, и удары его молоточка и движения ножа по оселку оставались всегда размеренными, как колебания маятника у часов.

Сейчас он посматривал на скопление машин, разглядывал их владельцев. Гудки и сирены красноречиво выдавали встревоженность и нетерпеливость пассажиров.

На миг рука с молоточком застыла в воздухе. И застыл в ожидании гвоздь, приставленный к подметке. Ну что ж. Пора ударить.

Но ожидание затянулось…

Беспокойно заерзал на своем месте шейх Абд аль-Гаффар, усевшийся на корточках тут же, на тротуаре: солнечные лучи, пробивающиеся из-за соседнего здания, нещадно бьют его по лицу, и пот струится из-под чалмы, окутывающей его голову. И вот снова он покрикивает на человека, который сидит, скрестив ноги, перед своим ящиком:

— Ну давай, Мадбули, поторапливайся!