Дочь - страница 7
Все, что случилось позже, точнее, после исчезновения Сабины, оказалось лишь чередой жалких попыток повторить эти экспериментальные годы.
Мне следовало относиться к нашей жизни бережнее — теперь я это знаю.
Как всякая молодая девушка, не имеющая постоянного адреса, Сабина не значилась в телефонной книге. А музей Анны Франк отказался дать мне ее номер. (Но я тоже немножко еврей! Я ее у вас встретил! Мой отец сидел в лагере! Я ничего от нее не хочу. Она сама со мной заговорила!) В музее Анны Франк прекрасно умели отшить любого. Понятно, всякие психи надоедали им постоянно.
На следующий день я, непонятно зачем, снова позвонил. Она была на месте.
— Сабина? Привет, это Макс. Мы с тобой говорили у Анны Франк.
Идиот. Как будто Анна была нашей общей подружкой.
— Макс? Тот самый Макс? Какой у тебя странный голос.
Зачем она это сказала? Ее голос не звучал странно, но казался не таким знакомым, как вначале. Я подумал, что только сумасшедший стал бы ей звонить.
— Ты меня еще помнишь?
— Да, конечно, Макс, Господи. — Она запнулась. — Какой Макс? Ах нет, Макс! Тот самый мальчик с семьей! Конечно! Макс! Конечно, помню! Макс Липшиц? Тебя так зовут, правда? Ты хочешь прийти в музей, когда будет меньше народа?
— Нет, спасибо.
Чего я хотел?
Вечером, пока тетушка Юдит летела в самолете и, возможно, плакала, потому что брат больше не нуждается в ней, мы с Сабиной пообедали кошерной лапшой по-китайски в ее крошечной студенческой комнатенке. Мы выпили две бутылки вина, и в конце вечера я сделал вид, что слишком пьян, чтобы вернуться домой. Я старался не думать ни о родителях, ни о рассерженной Юдит, которая молча покинула наш дом. Я старался не смотреть на трясущиеся плечи папы, спрятавшего лицо в ладонях, и почти не думал об испуганных глазах мамы.
Потому-то я и набрался.
Сабина испугалась, когда я, прямо в одежде, повалился на ее кровать, но не стала протестовать. Она сконфуженно хихикнула. Потом сказала:
— Бабушка, отчего у тебя такие большие уши?
Она стояла и, уперев руки в бока, словно оценивая ситуацию, смотрела, как я валяюсь на ее постели. Потом сообщила:
— Макс, у меня, вообще-то, уже есть друг. Его тоже зовут Макс.
— Это удобно, — отвечал я, — не ошибешься в постели. А где он сейчас?
— Он не знает, что ты у меня обедаешь, он гостит у родителей в Маастрихте.
— Это неразумно, — сказал я. — С его стороны. Ты его любишь?
— Да. Он любит меня, и он очень добрый. Вот только католик.
— Но ты-то его любишь?
— Не так чтоб очень… — Она колебалась. — Не вполне. Видишь ли, он меня не понимает. Он считает меня экзотической штучкой, наверно, из-за моего происхождения. Мы так давно знакомы, что… я иногда просто забываю о нем.
Тут она хлопнулась на спину рядом со мной. Немного полежала, потом повернулась на бок, посмотрела на меня сверху, опершись на локоть, и снова захихикала:
— Эй, бабушка, отчего у тебя такой большой нос?
Лицо ее оказалось очень близко, и я увидел, какое оно детское и доброе, несмотря на темные, нахмуренные брови, и какие у нее большие глаза.
— Я спокойна, потому что знаю твою семью. И поэтому я не чувствую себя виноватой. Просто я знаю, кто ты такой.
— Ага. Капля еврейской крови. Ты поэтому со мной заговорила?
— Нет.
— Тогда почему? Скажи мне. Надеюсь, ты не озабочена поисками корней, или чего там обычно ищут?
Она покосилась на меня, не поворачивая головы, и холодно ответила:
— Разумеется, озабочена. Имею право, мне уже двадцать один год. Я увидела тебя и сразу поняла, что ты за человек. Доволен теперь?
Я молчал, ошеломленный.
— Лучше заткнись, — я был доволен, что нашел именно эти слова, — а то как бы я на тебя не набросился.
Я и в самом деле имел в виду решительные действия, но она этого знать не могла. Встать и уйти мне бы не удалось. Я был слишком пьян. Расслабленное тело не желало двигаться.
Она лежала рядом со мной, закрыв глаза. Потом сказала:
— О’кей. — И стала раздеваться, заметив небрежно: — Честно говоря, я этого не люблю.
— Чего? — удивился я.
— Блядства этого — траханья и прочего.
Я едва не поперхнулся. Она улыбалась, но я видел, как трудно ей выглядеть беззаботной.