Дочь предателя - страница 3

В том году, когда детдом переименовали в интернат, к нам пришли восемь новеньких из разных районных деревень. Все они были домашние, и все считали, что попали к нам ненадолго. Двоих определили в наш отряд. Один был нас старше на год, он был второгодник. Его звали Семен Бугров, и он сразу нас невзлюбил, в особенности меня.  Попал к нам Семен потому, что его мать весной куда-то уехала, отец пропал еще раньше, а родственникам стало с ним трудно, они его и определили в интернат. Но и он сам, и все в нашем отряде понимали, что, в конце концов, либо мать объявится, либо найдется отец, и Семен вернется домой. Второй был тощий вроде меня. Мать у него умерла в больнице, куда уехала за вторым ребенком, отец в ту же зиму провалился под лед вместе с трактором и в той же больнице умер, но осталась полуслепая бабушка, которая приходила за ним вечером после ужина каждую субботу и приводила назад вечером в воскресенье. По воскресеньям домашних из всех отрядов сажали на целый час в пустом классе писать письма родителям. А нас собирали в игровой и читали нам вслух книжки. Книжки были чаще всего про войну и героев, которые погибали один за одним. Я слушала эти истории и представляла себе, как мои родители тоже геройски гибнут, совершив какой-нибудь подвиг, а как иначе? Иначе быть не могло.

С появлением в моей жизни Томика и тети Кати легенда о погибших родителях как-то сама собой отпала, а на ее месте возникла новая, которая, если бы я рассказала ее вслух, звучала примерно так: когда дядя Костя ушел на фронт, а тетя Катя попала в оккупацию, я в общей сумятице и неразберихе оказалась у немцев. Немцы повезли нас — меня и других таких же, потерявших семью детей — в Германию, но не довезли, война кончилась, и я оказалась под Харьковом в своем первом детдоме. Тот факт, что до Харькова у меня в «Деле» значился детдом в Череповце, а до него — в Барнауле, ничуть меня не смущал. Во-первых, их я почти и не помнила, во-вторых, вполне могли бы перевести сначала из Харькова в Барнаул, а потом — в Череповец и назад в Харьков. Такое случалось, мы это знали, а в Марьинке мне жилось до того спокойно и хорошо, будто там и вправду был мой родной дом, и потому все, что произошло раньше, не имело значения.

Жили мы, как живут обычные люди. Учились, работали, занимались хозяйством. Летом средние и старшие наравне с деревенскими работали в колхозе, зарабатывали трудодни. Осенью колхоз на них выдавал дополнительные продукты и уголь. Потому у нас всегда было тепло, и голодными мы не сидели. Мы жалели только о том, что работать в колхозе нам разрешалось не как деревенским, сколько захотят, а только два часа в первой половине дня, до жары — с шести до восьми.

В шестьдесят третьем году наш отряд перевели в средние. В мае, на послед­нем уроке, Лидия Александровна сообщила, что мы все, включая Семена, перешли в шестой класс, после чего прочла списком имена почти-отличников — то есть с одной четверкой (в этом списке были мы с Наткой), — а после хорошистов. Остальные сами догадались, что закончили год с тройками. Нам раздали табели, мы немного пообсуждали оценки, поспрашивали, кто что получил и по какому предмету. Прозвенел звонок, и все, пятый класс закончился. На следующий день начались взрослые трудовые будни. Мы просыпались в половине шестого, пили на скорую руку сладкий чай с хлебом с маслом, забирались в кузов колхозного грузовика, и нас везли на прополку. Солнце, не успевшее распалиться, стояло уже высоко, и далеко видно было колхозные поля с частыми лесополосами. Грузовик обгонял то телегу, запряженную крепкой, сытой лошадью, то бричку с осликом, то пешую группу колхозниц, в разноцветных платках, с мотыгами, в темно-синих передниках с накладными оттопыривавшимися карманами, в светлых рубашках с длинными рукавами, в длинных юбках или мужских штанах. Они не все были молодые, но ходили весело, с разговорами, со смешками, нам вслед махали рукой и улыбались зубастыми ртами. Мы им в ответ тоже махали. Раз-другой нас обгоняли машины, которые везли груз или людей на дальние участки, куда не дойдешь пешком. Ранняя, еще тяжелая от влаги, пыль не взлетала клубами из-под колес. Ранний, еще прохладный, ветер надувал парусом рубашки на спинах и трепал платки. Те, кто сидел возле борта, могли бы прикрыться от ветра брезентом, но не прикрывались, потому что грузовик ехал всего минут пять, не больше. В поле нас встречали ровные, длинные опрятные гряды, и мы, быстро высыпав из кузова на обочину и разбившись на пары, принимались бодро щипать сорняки, останавливаясь лишь иногда, чтобы размять спины и посмотреть, далеко ли ушли вперед от соседей (либо вдруг отстали). Через два часа снова приезжал грузовик, ждал, пока мы все соберемся, сложим тяпки под бригадирским навесом и минут в двадцать девятого, иногда в половине, увозил нас домой той же дорогой, и пыль, которая за два часа успевала просохнуть после ночи, поднималась за нами густым шлейфом. Девочки прикрывали платками щеки, мальчишки надвигали на лоб вы­цветшие матерчатые кепки, но мы все равно глазели по сторонам, потому что там в любой стороне был простор, и спеющие поля, и работающие люди, и грузовики, и автобус иногда мелькал вдалеке на грейдере, и руки приятно горели после работы. Дома нас кормили горячей кашей, а после мы собирались в тени возле входа в столовую, где получали задания по дому. С десяти и до половины двенадцатого пололи наш огород, разбитый на задах спального корпуса, или пилили на зиму дрова, или укладывали поленницу, или чистили курятник, кормили кур,