Дол Заповедный - страница 19

— Вот что я слышал, — закончил Томила. — Князь Юрий после того из Москвы ушел, в Белогостицком монастыре стал схимником под именем Ивана Зюкина. В лесу, подле монастыря келью себе выстроил и в той келье долго жил и с миром в той же келье умер. А тот, кого Кудеяром звали, посреди московского пожарища богу душу отдал. Татары, воины, тут же его подхватили, с собой в степь увезли и в степи похоронили. На том и конец…

— Нет, — сказал вдруг Эмет. — Не так дело было. Кудеяр жив. На Москве он не умер, в степь не увезен и там не схоронен. Он далеко, в леса, на восход солнца ушел.

— А ты откуда знаешь? — враз крикнули Томила и Степан. А Ворон покачал головой, недоверчиво усмехнулся.

— Так у нас говорят, — спокойно ответил Эмет. — Говорят, ушел Кудеяр за горы, в чащи лесные, золото унес. Какой московский боярин в Крым бежал, какое имя принял, кем у хана стал — этого я ничего не знаю. А настоящий Кудеяр, из степей уйдя, долго, говорят, у вас на русской земле ходил. И на войне был, и в монастырях ваших его видели, и в лесах потом с шайкой джигитов много разбойничал. И все потом оставил. Молодцов своих распустил, каждого одарил, а главную казну с собой взял и скрылся на востоке в глухих местах. Никто его больше не видел. Когда время наступит, опять к людям выйдет. Говорят, деву с собой он юную взял.

— Какую деву?

— Красавицу деву. А кто она ему, — по-разному говорят. Кто говорит — дочь. Кто говорит — сестра.

Тут все четверо переглянулись и замолчали, стало слышно как где-то вдалеке затянули песню:

В той самой горнице, куда в первый вечер привел их Иона, сидели раз утром за столом Ждан Медведь и Ворон. Женщина в заячьей душегрейке принесла, поставила медный кувшин с кипятком, заправленным лесными травами. Разлила по чашкам душистый отвар, улыбнулась и вышла. Голова ее, — заметил Ворон, — была повязана пестрым платком, черные живые глаза смотрели спокойно, ласково.

— Ну, что скажешь, Ворон? — Ждан Медведь отпил отвару, поставил чашку, взглянул. — Как вы здесь очутились: искали или бежали?

— Хочешь сказать — чего искали или от чего бежали?

— Ну.

— Бог его знает. По долгой дороге далеко вперед не видно. Сначала просто бежали. А потом решили место искать, где человеку по-доброму жить в труде можно.

— А бежали от чего?

Ворон молча пожал плечами.

— Можешь не говорить, — Ждан Медведь трудно вздохнул. — И так знаю. Бежали от того, в чем участвовать не хотели. Не могли.

— Не хотели, — кивнул Ворон. — В казнях ни живыми, ни мертвыми, в грабеже — ни богатыми, ни бедными. В опалах — ни гонителями, ни изгнанниками. На пирах — ни пирующими, ни подносчиками…

Ждан Медведь сощурился:

— Местами меняться не хотелось?

— Как это?

— А так. У царя ж, у Ивана Васильевича, милому другу, сам знаешь, век короток. Сегодня ближний, завтра дальний, сегодня могутный, а наутро опальный. Все равно, как у мужика, что лешего отвадить хочет, да орет в лесу во весь голос: «приходи вчера!» Вот у него, у царя Ивана, одно только и есть: «приходи вчера», — никто ему угодить не может.

— А нам все едино, — спокойно поглядел Ворон в глаза хозяину, — что вчера, что сегодня.

— Не сердись, — сказал Ждан Медведь, — знаю, путь у вас был трудный. Хорошо, что теперь здесь. Иона говорил, — разное у вас позади, из разных мест человеки…

Тут Ворон и спросил:

— А ты сам, хозяин, откуда человек?

— А я отовсюду человек. Я, Ворон, везде был. И сюда пришел.

— Тоже бежал? Тоже искал?

— Истомился… Истомился я, Ворон.

— От чего истомился? От душегубства?

Ждан Медведь криво усмехнулся:

— Не шевели этого. Что ты про это знать можешь?

— Не знаю.

— Веришь, Ворон, что человека иной раз на душегубство толкнуть можно насильно?

— Верю. Выпей еще своего отвару, хозяин. Выпей. И не кричи.

— В какую пору и покричать. А то молчи. И под Казанью я бился, и под Астраханью, и в монастырях был тихих, и в лесах темных. И в ватаге ходил у Ермака Тимофеевича на Волге. И ту ватагу оставил…

— А с чего?

— Шалили. А Москва, дело известное, за те шалости когда и гладит, а когда и скребет. Не разберешь. Раз ногайского языка взяли, отослали с казаком к царю. И что ты скажешь! Языку на Москве руки развязали, казаку голову отрубили на глазах у того же у ногайского татарина. Знатен ногаец оказался, не надо было его в полон брать, царя с ногайской ордой ссорить. Не в масть ударили. А попробуй ее угадай — масть. Отряс я прах и ушел. И не жалею. Ермак-то Тимофеевич, слышно, Сибирь воевать ходил…