Дол Заповедный - страница 25

— Это хорошо. Только от сотворения мира уж длинно. А еще от чего лета идут?

— Еще лета идут от рождества господа нашего. От рождества Христова на дворе сейчас одна тысяща пять сот восемь десятков и третий год.

— Чудно. И как это ты, отец Иван, все знаешь и помнишь…

— Надо помнить. Без памяти жизни нет. Да это не так уж и чудно. А вот почти лет сто назад чудо и в самом деле приключилось.

— Какое?

— Сейчас — я уж сказал — от сотворения мира семь тысящ лет минуло, и еще почти сотня лет сверх того прошла — и ничего. Стоит белый свет, как стоял. А вот за сто лет, когда к седьмой тысящи года подходить стали, смятение в умах среди людей было великое. Дед мой мне рассказывал. Он тоже попом был. В Великом Устюге приход имел, людей утешал. И сочинили тогда, говорил он, которые попы, и дьяконы, и вышние церковные служители, что-де, когда семь тысящ лет изойдет — и белому свету конец. И до того дошло, в небрежении человеки дела свои оставляли, и епископы, и протопопы считать православные праздники бросили, и пасхальные дни исчислять наперед не желали. Все равно-де скончание века земного приходит. Заживо в гробы ложиться готовились. И что ж? Изошла седьмая тысяща лет тихо-мирно — а солнышко как светило на небе, так и светит, леса, и горы, и грады человеческие, и поля — как стояли, так и стоят, красуются. Людишки малоумные рты разинули. А дед говорил: великий то грех такое гадательство об конце света. И гордыня великая. Откуда человеку промысел божий знать, что он, господь-батюшка, о земле нашей, об роде людском думает, когда их к скончанию привести решит. А нам жить надо, работать, детушек растить — ведь дней впереди без счета и лет тоже.

— Славно ты, отец Иван, сказываешь, — улыбнулся Ворон. — Заслушаться тебя, ей-ей, можно. Да, говорят, соловья баснями не кормят. Похвалялся давеча зайчатиной нас попотчевать. Где ж она?

— Будет, будет зайчатина, — спохватился поп Иван. — В печи уж готова стоит. Серафимушка, и ты, Авила Парфен, пойдемте со мной в поварню, поможете угощение принести.

Поп Иван вышел. Серафима и востроглазый мужик поднялись, вышли тоже за ним.

— Это кто — Авила Парфен? — спросил Ворон.

— Мельник, — ответил Томила. — У них выше по реке мельница стоит. Авила Парфен на ней хозяйничает. Ничего, мужик способный.

Поп Иван, Серафима, Авила Парфен стали носить из поварни, уставлять на стол деревянную посуду, чашки, ложки, миски с солеными грибами, овсяным киселем, лотки с житным хлебом, бурачки берестяные с белой солью и всякий иной столовый обиход. Принесли корчагу с ягодным квасом на меду и — наконец — на железном листе — горячие, с пылу — две запеченные большие тушки заячьи, уже разрезанные на части. От ломтей зайчатины, обложенной травами, шел вкусный пар.

Все оживились. Серафима накладывала в миски куски мяса, грибы, овсяный кисель и оделяла каждого. Ковшом зачерпывала квас, наливала в чашки.

Поп Иван благословил пищу, начали есть, тихо при том беседуя.

— Хороши грибки соленые, — похвалил Степан. — Оно понятно, в лесу грибов пропасть. А соль откуда?

— Пять верст отсюда вверх, там, где река сквозь теснину пробивается, — сказал поп Иван, — есть ход в гору. Там соль каменная. Там ее ломаем, по реке на плоту свозим. Здесь размол делаем, потом в пищу кладем. Вот и грибы солим. Соль хороша, чиста.

— А куда река дальше уходит? — спросил Ворон.

— Дальше вниз, — отозвался Авила Парфен, — там горы поднимаются, сплошная стена. Ходу воде нет. Там река в провал уходит. Видно, глубоко идет, вокруг все время грохот стоит. Люди говорят, за горами, дальше, версты через четыре из-под земли, из скал, река опять на свет белый выбивается.

— Вот ты говоришь, отец Иван, без памяти жизни нет, — сказал Степан. — Это так. Так ведь для того, чтобы жизнь была, цвела, один счет дням и годам вести — мало.

— А что еще? — поп Иван отпил из чашки квасу, крякнул, — хорош!

— А кроме дней да годов, надо еще знать, что за люди жили-были, чем землю прославили, какие цари да князья правили, кто из них во что горазд был.

— А как же! На то писцы ученые есть, летописи ведут, все замечают. По кельям в монастырях старцы блаженные сидят, на пергамене буквы рисуют — и уставом, и полууставом, и скорописью. И то память наша о земле, ты верно сказал, — правдива и нетленна.