Долгие поиски - страница 24
Есть у меня знакомая, женщина весьма порывистая, так вот она мне рассказала, что какая-то ее дальняя родственница много лет мучилась такой же язвой, даже на лекциях ее студентам показывали как пример неизлечимости, — и вдруг один врач ее вылечил. Но врач этот, к сожалению, вскоре умер, не успев официально опубликовать свой метод… Есть что-то парадоксальное, когда врач скоропостижно умирает в сорок три года, что-то подрывающее самую идею медицины: если уж врач не может быть совсем бессмертным (что, если вдуматься, было бы только естественным), он должен по крайней мере доживать до глубокой старости и угасать, полностью исчерпав запас жизненных сил… Так вот этот врач скоропостижно умер — и это в какой-то мере заставляет меня скептически отнестись к его методу, — но что, если все-таки попробовать? Знакомая называла мне лекарство, которым он сотворил свое чудо. Но вот вопрос: могу ли я применить средство, о котором слышал из третьих и притом немедицинских уст? Могу я своей увлекающейся знакомой поверить или нет? Что мне сейчас с Талышевой делать?! Нет-нет, чужая поликлиника, где я недолгий гость — не место для экспериментов.
— Я ничего не могу тут сделать, Зинаида Павловна.
Она вытерла глаза, натянула чулки, на секунду прикусила губу и вышла — такая же пикантная, как входила.
— Образованная, должна понимать, к какому врачу идти. — Это Антонина Ивановна.
— Давайте, Антонина Ивановна, кто там с кашлем.
Вошла девица. Есть такие — они не могут породить ни малейшей платонической мысли. Взгляд затуманен, груди и ягодицы сверхъестественно торчат, бедра при каждом шаге взывают. Не знаю, как для кого, а для меня они на приеме целое испытание, потому что даже болезнь не может заглушить исходящего из недр их существа мощного зова плоти.
— Полюбуйтесь, Михаил Сергеевич: у этой девицы тридцать восемь и три.
Полюбовался. На вошедшей черные чулки, канареечное шерстяное платье в обтяжку, над платьем большие губы, крашеные глаза, рыжая от хны челка.
Девица стесняется и кашляет.
— С ума сойти! Да вы нас извести хотите, милая девушка! Внизу нарочно красный плакат висит: если у вас температура, врач с радостью придет к вам на дом. Теперь вот Антонина Ивановна заболеет от ваших вирусов. Так и в истории болезни запишу: «Всех обкашляла».
Совершенно ясно, что грипп, но, по правилу, нужно ее осмотреть, и я этому правилу подчиняюсь. А может, заодно и пневмонию выслушаю? Чего это мне все так ясно стало?!
— Раздевайтесь, пожалуйста. — Я подчеркнуто равнодушен.
Пока я заполняю карточку, за спиной шелест одежд.
— Готово?
Девушка стояла, придерживая ажурную тряпочку у груди как последнюю защиту. Я мягко, с сочувствием на лице, отвел ее руку. Взялся за стетоскоп. Сердце стучало, как будильник. В легких чисто.
Грипп.
— Пишите, Антонина Ивановна: тетрациклин, эфедрин, термопсис, больничный.
— Мне можно одеваться?
— Да-да, конечно. И смотри, еще раз в таком заразном виде сюда явишься, этой трубкой выпорю.
Девица хихикнула.
— В аптеку есть кому сходить?
— Есть.
— Тогда марш домой и не заходи никуда.
— До свидания, доктор.
— Всего наилучшего.
Призывно вильнув задом, девица исчезла.
— Следующий к Бельцову!
Ровный шум, все время просачивавшийся из коридора, стремительно возрос.
— Он не стоял!!
— С-стоял я!
— Не пускайте!!
— Ч-час с-сижу!
Антонина Ивановна вышла, навела порядок и вернулась с черным мужчиной. У мужчины удивительно добрые собачьи глаза, плохо выбритые и потому черные щеки, огромный перекошенный рот с вывернутыми губами, из-за которых торчат вперед кривые желтые зубы, как у серого волка в сказке.
— Здравствуйте, Степан Михайлович, садитесь сюда, пожалуйста.
Еще слегка ворча после стычки, Степан Михайлович сел.
Когда, пять дней назад, он вошел, огромный, небритый, с торчащими волчьими зубами, и спросил, шепелявя и заикаясь: «З-здесь, ч-что ли, Б-бельский п-принимает?» — голос к концу фразы повысился, перешел в крик, нам стало жутковато. Да еще, на несчастье, его карточки не оказалось.
— Т-так где же ей быть д-должно?!
Я перепугался, что псих, может быть, буйный, и согласен был принимать без всякой карточки, но Антонина Ивановна не могла: она слишком долго проработала в поликлинике, для нее больной без карточки так же невозможен, как привидение для материалиста, это уже не формализм — это инстинкт. Однако тут проняло и ее: она, которая обычно говорит с больными с некоторой расстановкой и всех, даже немощных и инвалидов, посылает вниз разыскивать карточку, она затараторила: