Дом на берегу - страница 10

Захар-от тогда в лесу робил. Из деревни много посылали на лесозаг-от. Вот их пошлют на всю зиму. Он те годы поминал: «Нам досталось. Мы поворочали лесу-то».

Вот всё лес возили. У их дровни с подсанками. Заготовляют там бревна. На лошадях возят всю зиму. В лесу, в бараках, и жили.

Потом куда деваться? Поехал в город, устроился на строительстве щекотуром. Пожил там сколь-то. Потом в совхозе, на ферме робил. Корм возил, да пахал, да жал, да… Все делал.

Оттуда его, видно, и взяли в армию-то. Он ведь в этой… в кавалерее служил. Где-то на Дальнем Востоке. Там оне были.

Ну а старики-то сюда, на Кудельку, перебрались. Написали, штоб приезжал к им после армии-то. Оне тут и жили, в этой избушке-то.

А я-то пришла. Господи… Никакой ограды у избушки-то, нечо. Выйдешь — чисто поле во все стороны. Потом уж корову купили, начали огораживать, делать двор. Стали жить-то.

Папаша, Иван-то Пуданович, еще до меня умер. Я пришла в сентябре, а его схоронили в июне. Оне оба, с нашим Ондрием, умерли из-за этого несчастного сена.

Василью Ячменеву надо было сено, везти. Откуда-то с дальнего покоса, из-за Пышмы. Папаша с нашим Ондрием-то и поехали. Видно, уж весной, в мае. Поехали, погрузили. Обратно стали переезжать Пышму, у их сено-то с курка и слетело. Слетело. Чё делать? Оне в реке двоем и подняли этот воз-от.

Подняли, и оба надорвались. Папаша-то оттуда сразу лоском приехал. В июне-то он уж умер. А Ондрий-от вот дотянул до марта. Все лежал, не мог нечо делать. Ну, у их надсада. Вот таки просни были на боках-то. Ондрий-от нечо в рот не мог взять. Его рвало без конца.

Хресна Настасья у нас правила хорошо. Она правила, его, а нечо не могла сделать. Зимой-то его повезли в больницу. Не то в январе, не то в декабре. Ой как Валька у их ревела! «Тятя, не езди, ты не приедешь домой-то». И так он и не приехал. Умер в больнице.

Первого-то марта, значит, воскресенье было. Накануне мама с Матреной ходили к ему. Пришли оттуда, ревут: «Плохой Ондрий шибко». В воскресенье-то папка пошел. Пришел, он спит. Я, говорит, подошел к ему, сел тут. Сел, сижу. «Ондрий, ну чё ты?» — «Я, тятя, седни сплю. У меня нечо не болит. Шибко спать хочу».

Тут забегает санитарка. Знаешь, оне все каки бешаны. Забежала, спрашивает: «Дедушко, сколь ему годов-то?» Ну, оне знают, што он вот-вот умрет. Я, говорит, молчу, нечо не говорю. А Ондрий-от открыл глаза да эдак, через голову-то, ей говорит: «Тридцать три года, три месяца и седни три дня». Видно, он уж выщитал. Ну и все.

А он черносливу просил: «Принесите мне черносливу». Папка-то купил черносливу и принес ему. «Вот, Ондрий, я тебе черносливу принес». — «Нет, я седни нечо не хочу». Папка, говорит, посидел, посидел у его и пошел домой.

Пришел домой-то, маме с Матреной нечо не сказывает. Я после работы зашла, он мне на улице-то и говорит: «Антонида, Ондрий-от до утра не доживет». — «Да ты чё?» — «Да. Мать с Матреной не знают, а я уж всем телеграммы дал. Он до утра-то не доживет».

Утром Матрена-то поехала в больницу. Приехала, а он уж в катаверной. Мужики из палаты-то говорят: «Дедушко только ушел от его, он уснул и больше не проснулся». Так Ондрия и схоронили молодого.

Летом поехали раз на кладбище. Вот вскоре после этого-то. К Ондрию на могилу. Перво-т там дедушко Степан был схоронен. Потом Ондрий-от. В сорок дён ли в полгода поехали к Ондрию-то. Сели, посидели у их там.

А могильщиком-то на кладбище был наш деревенский мужик, Егорушко. Папка говорит: «Надо позвать Егор Зотиевича-то». Кто-то из мужиков пошел за им: «Егор Зотиевич, айда посиди с нам».

Нас там много сидело. Мама-то с папкой. Матрена. Филипп с Настасьей. Василей с Марией. Степан с Лизаветой. Мы с Захаром. Все там были. Ну, у нас уж двое на кладбище-то тут. Сидели у их, выпивали.

Хресна Настасья и говорит: «Егор Зотиевич, погадай-ка мне на руке. Филипп-от у меня скоро нет умрет». Всё говорили, што этот Егорушко ворожить умеет. Ну, она и смеется: «Погадай, я хоть за тебя взамуж выйду».

Он взял у ей руку-то. Чё-то посмотрел, посмотрел. «А не шути, Анастасия Терентьевна. Через три года умрет Филипп Григорьевич».