Дом на берегу - страница 23
Зуев с минуту смотрел на меня, шевелил губами, наконец достал карандаш, что-то записал на бревне.
— Значит, плотник пришел, — вспомнив вчерашний разговор, подмигнул он. — Ну, пошли…
Аккуратно, не спеша смотал на ладонь свою веревочку с гирькой, осмотрел кругом сруб, подошел к другому окну, ступил сапогом на нижний венец, тяжело, как на лошадь, сел на подоконник. Ефремыч оставил свою работу, воткнул топор в бревно.
— Вот, помогать будет, — объяснил Зуев.
Закурили, посидели.
— Ну, раз пришел, надо работать…
Он подошел к груде бревен, подхватил по дороге топор из ящика, начал ловко сдирать сосновую кору.
— Дело нехитрое. За день эту кучу обдерешь. Там посмотрим. Кору не оставляй. Заусениц не делай. На, бери.
Плотник сунул мне инструмент и, видимо, сочтя обучение законченным, пошел к срубу, по своим делам.
Я повертел в руках топор, попробовал острие, встал над бревном, всадил железо в кору. Кора зашелестела, шурша и сопротивляясь, поползла поперек лезвия, стала отделяться от бревна. Я провел топором раз, другой, третий и почувствовал под железом гладкую твердую поверхность дерева. Из-под шершавой коричневой рубашки сверкнула первая белая и прохладная полоса. Запахло сосной — сладко и влажно, как пахнет из-под коры спиленного, но еще продолжающего жить дерева.
Корить лес — самая первая, самая черная плотницкая работа. Тут большого ума не надо: води топором или скобелем, сдирай кору, добирайся до материала. Но пока возишься с корой, как-то между делом поймешь и оценишь все достоинства самого дерева: твердость и податливость инструменту, надежность и основательность, вековечную красоту, какую-то тайную внутреннюю силу, здоровье этих сделанных из бревен изб, амбаров, мельниц.
Стало жарко. Рубаха взмокла и прилипла к спине. Я разделся, без передыху оседлал второй комель. Груда заданных на день бревен оставалась угрожающе огромной.
Мужики тоже работали без перекура. Тесали пазы, по двум лесенкам поднимали бревно на стену, примеряли, вытаскивали из-за уха карандаши, что-то отчеркивали, подрубали.
В мою сторону даже и не смотрели. Давали время приглядеться, привыкнуть. Но меня это заело.
«Выпендривается Ефремыч, — думал я, глядя, как сухой неказистый плотник, взяв с Зуевым толстенное бревно, шел к стене. — Доказывает».
— Р-р-раз, — плотники, крякнув, брали штурмом первую ступеньку. — Р-р-раз…
Под это кряканье было совестно ковыряться с какой-то корой. Когда понесли второе бревно — новенькое, только что окоренное, я бросил топор, догнал Ефремыча, отодвинул плечом:
— Ну-ка…
Подставил под бревно голую спину и тоже крякнул: оно оказалось гораздо тяжелей, чем я ожидал. В несколько мелких пьяных шагов подошли к стене, остановились, набрались духу.
— Р-р-раз…
Бревно поползло вверх, закачалось и не поддалось. То ли у Зуева, то ли у меня не хватило силы, но мы оба стояли на земле. Зуев что-то проворчал насчет интеллигенции — негромко, но было слышно. Постояли, поправили лесину. Не только поднимать, просто держать ее на спине на кричащих от боли позвонках не было никакой мочи. Надо было бросать.
— Поехали, — где-то в стороне сказал Зуев.
Постояли, снова пошли на стену.
— Р-р-раз…
Бревно покачалось, поплыло в сторону, снова не поддалось. Надо было бросать.
На другом конце, согнувшись в три погибели, рассвирепевший Зуев что-то кричал, плевался и косил на меня налившимся кровью глазом. Слепея от ярости, ненавидя проклятое бревно, себя, Зуева, я закусил губу и снова пошел на хрупкую лестницу, которая неминуемо должна была сломаться под тяжестью бревна.
— Р-р-раз…
Лестница заскрипела, прогнулась и наконец подняла нас с Зуевым на первую ступеньку, вторую, третью… Потом мы сидели, курили. Зуев вспомнил отца.
Раньше здесь было много плотницких артелей — Зуевы, Мазовы, Яковлевы… На старых домах во многих деревнях и сейчас сохранилась резьба с фамилиями этих мастеров. А если уж где-нибудь на доме вырезана фамилия хорошего плотника, то от дедов к внукам переходит вера: «Наш дом тыщу лет стоять будет».
Интересно, помянет ли нас кто-нибудь таким же добрым словом?
Видимо, Зуев тоже думал об этом.