Дом на кладбище - страница 7

Вокруг на многие мили простирались пересеченные горным хребтом сумрачные вересковые пустоши и торфяные болота, откуда в любое время года веяло затхлостью и сыростью и над которыми стоял густой туман — не случайно эти места Шарлотта Бронте назвала в «Джейн Эйр» «вересковым сердцем Англии». У каменоломен высились кучи отработанной породы. Свирепый ветер, заунывно воющий в трубах и зимой, и летом, сбивал с ног. Во рту стоял привкус сажи от десятка разбросанных по городу и за городом текстильных фабрик; производство изделий из шерсти было визитной карточкой Ховорта. Словно борясь с ветром и непогодой, жались к друг дружке неказистые, покосившиеся, точно на картинах Хаима Сутина, двух- и трехэтажные каменные дома. Давала себя знать нехватка воды, летом насосы работали так плохо, что с раннего утра к колодцам с гнилой водой, которую отказывались пить даже животные, выстраивались многочасовые очереди. Уровнем смертности крошечный Ховорт не уступал беднейшим кварталам Лондона, почти половина детей умирала, не достигнув шестилетнего возраста.

Средневековая, перестроенная в восемнадцатом веке церковь Святого Михаила и всех ангелов, где по воскресеньям вещал с амвона своим прихожанам Бронте, стояла, как церкви и полагается, на возвышении и словно бы подпиралась со всех сторон жавшимися к ней многочисленными лавками, складскими помещениями и трактирами. Еще выше, на этой же Церковной улице, располагалась построенная Патриком воскресная школа, а следом за ней, на самом краю города, окнами на местное кладбище и на поросшие вереском, уходящие за горизонт холмы, — пасторская обитель.

В отличие от города, пасторат производил впечатление самое отрадное, был, можно сказать, оазисом в пустыне. В 1853 году, за два года до смерти Шарлотты, у нее недолго гостила Элизабет Гаскелл и нашла пристанище Бронте, где к тому времени оставались только Патрик и старшая дочь, идеальным местом для жизни; в ее представлении, чистый (в прямом и переносном смысле) дом Бронте был своего рода антиподом заброшенного Ховорта:

«Все в доме дышит неукоснительным порядком, самой утонченной чистотой. На ступеньках ни соринки, оконные стекла сверкают, точно зеркало. Чистота и в самом доме, и снаружи поистине непорочна».

Непорочна и аскетична: в доме нет ничего лишнего, ни ковров, ни занавесок (Патрик, говорили, боялся пожаров), ни дорогой посуды. Как в Марш-Энде («Джейн Эйр»), «все выглядело одновременно и видавшим виды, и бережно сохраняемым». Аскетична была и еда, никаких разносолов: поридж, картошка, хлеб, масло; мясо, как говорится, по большим праздникам — и не потому, что не хватало денег, на 170 фунтов в год пасторского жалованья прожить в провинции, не роскошествуя, можно было даже большой семье вполне сносно. Дело было в умеренности, аскетичном образе жизни и мыслей скромного, богопослушного хозяина дома; это про таких, как Патрик Бронте, говорят «не от мира сего».

Большой дом, чуть ли не вдвое больше торнтонского, и такой же просторный, заброшенный, заросший мхом и васильками сад, где дети, все шестеро, играли целыми днями, были главным преимуществом нового «местожительства» Патрика Бронте. Главным же недостатком были вовсе не нехватка воды, привкус сажи во рту и свирепый ветер, не возросшие обязанности приходского священника — а отсутствие у него прочных дружеских связей, их Патрик Бронте при его нелюдимости наживет в Ховорте еще нескоро.

«Будь я в Дьюсбери, — жалуется он своему давнему приятелю, такому же, как и он, приходскому священнику Джону Бакуорту, — и я не испытывал бы недостатка в добрых друзьях. Будь я в Хартсхэде, и я бы с ними, пусть и изредка, виделся. Будь я в Торнтоне, нашлись бы люди, которые бы меня утешили, — но ведь я в Ховорте, чужой среди чужих».

Ховорт, перефразируя слова ключницы Нелли из «Грозового перевала», «был не расположен к чужакам». А между тем спустя год после переезда семьи в Ховорт «чужак» Патрик Бронте очень нуждается в утешении. В сентябре 1821 года от рака матки (следствие частых родов) умирает, промучившись несколько месяцев, любимая жена Мария, и сорокачетырехлетний приходской священник остается вдовцом с шестью совсем еще маленькими детьми на руках. «О Господи, бедные мои дети!» — твердила перед смертью Мария; о любимом муже она в это время не думала.