Дом над рекой - страница 8
Он вытащил из синей папки все чертежи, оторвал тесемки и связал бумаги в тугую трубку. Потом распахнул телогрейку и сунул сверток под свитер.
Все это он делал не спеша, прочно, сосредоточенно, словно стараясь ничего не забыть и не упустить даже мелочи. И по его движениям Зойка без слов поняла, что дела их плохи и ей не быть в Ключевом ни сегодня, ни завтра и не угощать девчат московскими гостинцами.
С холодком в сердце она поняла, что и ей надо готовиться к чему-то самому трудному — вот так же, сосредоточенно и прочно, как Тихонов, который прячет на груди чертежи и туго затягивает ремень, словно солдат перед боем.
В тусклых сумерках, в холодной металлической коробке, притихшая и бесконечно одинокая, она вытерла слезу и шепотом спросила:
— А как же дальше?
Тихонов не ответил — наверное, не расслышал. За тонкой стенкой выла метель. Снег уже наглухо облепил кабину.
А пилот еще ходил вокруг машины, осматривал, обстукивал, по привычке сбрасывал с нее снег, ощупывал каждую вмятину. Потом влез в кабину и стал возиться у щитка. Тускло засветилась панель рации: «Беда! Беда! Беда!.. Вы меня слышите? Слышите меня? Беда! Как вы меня слышите? Прием!»
Он нервничал и щелкал переключателями и почти кричал звонким, мальчишеским голосом: «Вы меня слышите? Слышите? Прием!»
Его никто не слышал. Его слова гасли на торфяном болотце под свист метели — в трех шагах от занесенного снегом самолетика.
И напрасно он переходил на прием: он и сам никого не слышал.
Он в последний раз щелкнул выключателем, лампочки на щитке погасли, и в кабине стало совсем темно и холодно.
Тихонов пошевелился и закурил. На самое короткое время Зойка увидела рядом его лицо. Спичка погасла, а ей еще долго рисовались в темноте его полузакрытые, неспящие, думающие, чужие глаза.
И она с тоской вспомнила о Геннадии: если бы он был рядом с ней в этом холоде, мраке, неизвестности!..
Проснулась она от выстрела. За распахнутой дверцей, как на экране, косо летели красные хлопья снега. Постепенно они тускнели, стали розовыми, блеклыми и погасли совсем.
Тогда опять раздался выстрел, и снежинки вспыхнули ярко-зеленым цветом.
Махоркин стоял у самолета и палил вверх ракетами.
Он стрелял в светлеющее небо, и ракеты лопались где-то высоко над землей, окрашивая метельные снега веселым красно-зеленым ярмарочным разноцветьем.
И Зойке спросонья тоже почудилось, что где-то над ними кружится самолет, и она обрадовалась, но потом с грустью поняла: просто это метель поет на все голоса.
Махоркин вытащил из дерматинового патронташа последнюю, седьмую ракету. Но Тихонов тоже спрыгнул на снег.
— Хватит палить, — сказал он. — Никого там нет. Просто вам показалось.
— Да, пожалуй, — вяло ответил пилот, спрятал в карман ракетницу и, подумав, сказал, что нужно готовить сигнальные костры.
Было уже светло, метель затихала, над болотом висела туманная мгла. Все вокруг было белым-бело от снега: кочки, кусты, низкорослый ельник. Только тайга темнела со всех сторон враждебной стеной.
— На пятачок сели, — усмехнулся Тихонов. — Прямо скажем, посадка классная.
И наверное, Махоркин не понял — похвала это или издевка. Он молча открыл багажный люк и достал топорик с железной ручкой.
— Я сам нарублю, — сказал Тихонов и пошел с топором к лесу.
Пока Махоркин расчищал от снега площадки для двух костров, Тихонов приволок ель, срубленную под корень. Он еще несколько раз уходил в чащу, и наконец все было готово. На хвою плеснули бензин, а для дыма набросали промасленной ветоши: тряпки и масло горят черным дымом, приметным на снегу.
Махоркин достал зажигалку.
— Рано еще, подождем, — сказал Тихонов, посмотрев на часы.
Они постояли, покурили, прислушались. Но самолеты к ним не летели.
— Далеко унесло нас от трассы? — спросил инженер.
— Километров на тридцать, — ответил пилот неуверенно.
— Не больше?
— А может, и больше. Куда-то на северо-запад.
— Сами не взлетим?
— Нет.
Махоркин жадно затягивался папиросой — бледный, осунувшийся за одну ночь, в мокрой от снега кожаной куртке, в щегольских хромовых сапогах, заляпанных болотной грязью, весь какой-то взъерошенный, нахохлившийся и сердитый.