Дом под горой - страница 19

— Доброй тебе ночи, милая! — тепло промолвил он, и Катица поняла: она все еще любимое младшее дитя, каким была всегда. Преданно посмотрела в глаза отцу, согретая детской любовью, и на щеку, заросшую колючей стерней, влепила жаркий, веселый поцелуй.

Укладываясь на покой, почувствовала она ясно и определенно, что так ложиться можно только под родительским кровом; все остальное — дым, обман…

Нет и восьми часов утра, а на площади уже целый муравейник. Продавцы разложили товары, люди прицениваются, покупают. Стайки детей пробиваются сквозь толпу со свистульками, трещотками, гармошками. Их привлекают только корзины с фруктами; купить не на что, так хоть полюбоваться, глотая слюнки, на ранние груши, на крупный инжир… Приукрасились все мужчины без исключения, хоть женатые, хоть холостые — один засунул цветок гвоздики за ухо, по старинному обычаю, другой, повидавший мир, послуживший в армии, вдел гвоздику в петлицу.

Зазвонил колокол, сзывая на малую мессу, и через площадь прошел курат, наш славный дон Роко. Он в сутане, на пальце у него сверкает знак его сана — перстень с бриллиантом. Со всех сторон кланяются ему, так что он не успевает отвечать, снимая блестящую квадратную шапочку. На лице его торжественность и искренняя радость, словно встретилось ему некое счастье.

Вслед за ним люди повалили в церковь, и площадь почти опустела. К малой мессе ходит обычно городская знать, так называемые господа; простой народ ходит к большой мессе. Но сегодня, по случаю праздника, пойдут к большой мессе и господа. Ничего не поделаешь, надо держать марку перед чужими, хоть оно и стоит жертв… Право, удовольствие невелико: простоять на ногах чуть ли не два часа в переполненной церкви, хотя бы и случались передышки, когда все опускаются на колени. Да уж приходится, как сказано, и жертвы приносить, тем более что это редко — только раз в году.

К концу малой мессы жара усилилась. Тени укоротились, солнце стоит высоко. Летний день в Далмации — этим все сказано. На небе ни облачка, полная, как бы мертвая тишина в природе. В обычные дни в этот час всяк старается укрыться в доме, закрывают ставни с солнечной стороны, опускают жалюзи. Разумный снимает сюртук, отбрасывает воротничок и галстук и отдыхает в холодке. Один лишь Дунчо, пес шьора Тоне, еще слоняется по раскаленной улице, высунув язык, словно насмехается над горячим солнцем, да городской врач — если не начал свои визиты в пять утра — еще бредет где-нибудь в верхнем конце города или карабкается к горной деревушке. Дамы — и шьоры, и шьорины — в такой день даже не вылезают из неглиже, разве что ждут неизбежного визита или сами собираются нанести визит по необходимости.

А сегодня все не так! Бургомистр со своими асессорами ждут перед городской управой, к фасаду которой прилепился низенький каменный приступок, служащий скамейкой. Сидеть на нем приятно — до одиннадцати часов он в тени. Тут и сидят отцы города при полном параде, скручивают, курят сигареты — одну за другой, словно нанятые. Над управой развевается национальный трехцветный флаг, второй такой же — на здании Читаоницы. Вывешены флаги и на частных домах, кое-где на них красуется даже патриотический лозунг: «Živila Hrvatska!»[15] Помимо флагов свешиваются с балконов и из окон полосы ткани национальных цветов. Даже на недостроенной башне, на самом громоотводе, трепещет трехцветный флажок, а паперть украшена цветами в горшках и жестяных ведрах. Перед церковью — высокая мачта, на ней поднята хоругвь с ликом богоматери — патронессы городка. В будни мачта эта служит олимпийским забавам нашего юношества. Кто половчее, забирается на самый верх ее и с этой высоты показывает язык нашему чаушу, сиречь полицейскому, который сейчас так гордо выступает в парадном мундире с серебряным шнурком и при сабле, украшенной «портупеей», то есть темляком национальных же цветов.

По городу расхаживают бургомистр, стражники с начальником, лесники, сторожа, все — при знаках своего достоинства; тщательно осматривают улицы, хорошо ли подметены, посыпаны ли белым песком, чисты ли дворы, особенно в тех местах, по которым пройдет процессия.