Дом солдатской славы - страница 16

В центральном подвале (так называли подвал второго подъезда; это место до конца обороны дома оставалось чем-то вроде командного пункта нашего гарнизона) собрались командиры отделений: Павлов, Воронов и Рямазанов. Пришли сюда и бойцы, свободные от дежурств. Мы сообща подвели итоги первого боевого дня. Еще раз уточнили сведения о замеченных огневых точках противника, определили наиболее опасные направления. Затем пошел разговор об обороне дома и всех трудностях. Каждый знал, что от этой площади до берега реки осталось всего 300–400 метров и враг уже радуется близкой победе, он не остановится ни перед чем, чтобы сбросить нас в Волгу. Мысль всех собравшихся выразил Рамазанов.

— Тяжелая обстановка. Но задачу будем выполнять до последнего патрона.

— А если патронов не хватит? — спросил Павлов.

— Кирпичи есть. Кирпичей не будет, зубы есть, зубами горло врагу грызть будем. А живыми не сдадимся!

Ефрейтор разволновался и, как это часто бывает в такую минуту, не мог подобрать слова, чтобы точнее выразить свою мысль.

— Верно говоришь, Рамазанов! Отступать нам дальше некуда, позади Волга, — поддержал Воронов.

— Чего тут рассуждать? Сказано: ни шагу назад — точка! — взволнованно произнес Глущенко.

— Правильно. На то мы и гвардейцы, — добавил Павлов.

В дверях показался Дымба. Он пожаловался, что у выхода из котельного помещения стоять невозможно противник обстреливает.

— А там, где враг не стреляет, нам и делать нечего, — сердито заметил Рамазанов. — Айда, вместе посмотрим.

Немного погодя за ними пошел и я, чтобы уточнить обстановку. Войдя в котельную, услышал, как ефрейтор отчитывал Дымбу:

— Почему нельзя стоять? Опустись на нижнюю ступеньку, а вот тут заложи кирпичом. И стой. Если он строчит из автомата, присмотрись хорошо — и из ружья дай сдачи.

Я подошел к ним. Рамазанов внимательно всматривался в здание военторга, где засели гитлеровцы.

— Товарищ гвардии лейтенант, из второго окна с правого угла автоматчик бьет, — доложил мне ефрейтор.

Я. заметил, что окно было заложено кирпичом, а из узкой щели, оставленной для стрельбы, вылетали огненные пунктиры трассирующих пуль. Вгрызаясь в стену, они трещали, как семечки.

— Сейчас мы его успокоим, — проговорил Рамазанов. Он лег на место Дымбы, зарядил ружье, прицелился и двумя меткими выстрелами из ПТР разнес кирпичную загородку. Из окна повалил дым, смешанный с кирпичной пылью. Автоматчик умолк.

— Ну, вот и все. А ты говоришь, стоять невозможно. От этого ружья, товарищ Дымба, фашистские танки горят, а ты автоматчикам уступаешь. Ложись и смотри. Если стрелять будут, бей из ПТР, не бойся, на то тебе и оружие дали.

Дымба занял свое место. Хотя он и старался скрыть растерянность, но было заметно, что страх еще не прошел.

С КП стрелковой роты вернулись Иващенко и Свирин. Они сообщили, что боеприпасов в роте мало. Велели подойти перед утром, может, к тому времени подвезут из-за Волги. А пока дали только один ящик винтовочных патронов и штук двенадцать гранат. Ужина тоже не будет, принесли немного сухарей и больше ничего.

— А где воду будем брать? Можно было бы сварить что-нибудь, — сказал Иващенко.

— Может быть, на Волгу кого послать, товарищ гвардии лейтенант? — предложил Павлов.

— Нет, придется от этого воздержаться, — сказал я. — Рисковать людьми пока не будем. Потерпим еще сутки, а там что-нибудь решим. На всякий случай загляните в котел, может быть, там что осталось, хоть на донышке.

Ужин разделили поровну. Каждому досталось по полтора сухаря. Кто-то из бойцов достал из вещевого мешка пачку горохового концентрата и предложил тоже разделить на всех.

— Чего ее делить, губы смазать не хватит. Я предлагаю эту пачку и вот мои четыре кусочка сахара: тоже от НЗ остались, отдать женщине, у которой грудной ребенок, — подсказал Иващенко. Его поддержали все.

После ужина я решил познакомиться с жильцами дома, ютившимися в подвальных каморках. Сначала с Павловым зашли в комнату, где проживали две женщины — мать и дочь. Матери было лет 50–55, дочери около тридцати. Ее лицо покрывали реденькие рябины, а глаза слегка косили. Когда она рассказывала, что её муж на фронте и от него уже полгода нет никаких вестей, ее взгляд был направлен куда-то в сторону, а не на собеседника. Этот взгляд и равнодушный тон, которым она преподносила свою историю, вселяли какое-то неопределенное сомнение в правдивости ее слов. Не понравилась мне и любезность, с которой принимали нас. В этой любезности было что-то искусственное, наигранное.