Дом «У пяти колокольчиков» - страница 30

Прошло целых четыре часа, прежде чем процессия преодолела расстояние от Тынского храма до Белой горы, манившей издалека красными куполами церкви, которая была зримым напоминанием о том, что чешский народ, когда-то покоренный, и по сию пору пребывает в духовном рабстве. Приходила ли кому-нибудь из участников шествия в голову эта мысль, или все они совершали свое паломничество с теми же чувствами, надеждами и замыслами, как Королева колокольчиков?

Ворота церковной ограды, в продолжение десяти лет запертые из-за того, что ханжи-католики прежде любили устраивать здесь свои крикливые сборища, были сегодня широко открыты, громко звонили колокола, сзывая окрестный люд приветствовать дорогих благочестивых гостей. Но разве требовалось приглашение? С самого раннего утра вся дорога на много миль была запружена народом, явившимся сюда во главе со старостами и магистратскими чиновниками, чтобы показать, как они рады, что к заброшенной было церквушке вновь возвращаются прежний почет и прежняя слава, и тем вызвать хоть сколько-нибудь доверия к себе со стороны господ, и по сию пору не любивших вспоминать о восстании, когда крестьяне бесцеремонно потревожили их покой и нагнали столько страху, пробудив даже тревогу, уж не настают ли времена Жижки и обоих Прокопов?{27} И навряд ли кто вспомнил при виде великого множества склонившихся до самой земли спин боевые лагери чешско-моравских народных мстителей, где смело и свободно обсуждались все жизненно важные вопросы и то, как шли простые люди на поле боя, шли, исполненные святого воодушевления, жертвуя все свое имущество на защиту свободы совести?

Неужто все, подобно Королеве колокольчиков, радовались, что народ собрался в таком огромном количестве и по невежеству своему приветствует возврат к временам духовного рабства и замутненных, ложных понятий, в скорбной тени коих шла усиленная работа, чтобы не только по своему усмотрению распоряжаться его трудом, но еще подавить его волю, подчинить его сердце?

Солнечные лучи уже заливали багряным светом празднующий свое воскресение храм, когда архиепископ переступил его порог. Свет оживил поблекшие фрески, пыльные статуи святых, потрескавшиеся образа над алтарем, клубы благовонного ладана, возносившиеся вместе с мощными волнами хоралов к отсыревшему куполу, мгновенно прогнали могильный дух сырости, смутивший паломников как внезапное напоминание о смерти.

Да, восстание из мертвых осуществлялось, храм возрождался к жизни, и одновременно возрождалось все, что было с ним связано, что явно и тайно разветвлялось по всей земле, от дворцов до хижин, дабы существовать вечно. На это по крайней мере надеялась и этому верила Ксавера, — она осматривалась вокруг, невыразимо растроганная. Никогда еще не было в этих стенах такого великолепия, такой красоты — наверное, даже в тот день, когда впервые освящали храм. Королеве колокольчиков минутами казалось, что именно сейчас происходит истинное его освящение, что храм этот в тысячу раз более великолепен, чем был на самом деле, и всегда останется таким, ибо воздвигшие его страстно желали видеть его именно таким.

Вся процессия, разумеется, не могла поместиться в храме; большей части паломников пришлось расположиться во дворе, но через настежь открытые двери и окна в наступившей благоговейной тишине было слышно, с какими словами обратился князь церкви к эрцгерцогине, уже дожидавшейся их здесь со своей свитой.

Все, кто слышал архиепископа, утверждали, будто он превзошел самого себя и по красноречию, и по силе религиозного чувства. Будто никогда прежде — вот именно никогда — не звучала его речь столь убедительно и столь вдохновенно, как теперь, ярко воспроизводя в словах явление божьей матери верным своим сынам с целью оказать помощь им на поле боя, явление ее в образе, точную копию коего почтенные дамы из Общества пресвятого сердца Иисуса подносят сегодня принцессе в память тех радостных и достославных дней, когда ее августейшие родители стали отцом и матерью всего чешского народа, а сама она — первой из всех его дочерей, призванной к тому, чтобы печься о его земном существовании и загробном блаженстве. Сколь красноречиво, какими необыкновенно живыми, яркими красками расписывал он ее дальнейший путь, исполненный благородных поступков, увенчанный божьим благословением! Не преминул он напомнить и о том, как на Граде были выброшены в окно два высокопоставленных лица