Дом вампира и другие сочинения - страница 33

— Наша встреча была неизбежна, — заметил Реджинальд. — Я ожидал этого.

— Да, — подтвердила Этель, — мы были обречены встретиться вновь.

Словно бурный поток, пронеслись перед нею воспоминания.

Реджинальд был по-прежнему обворожителен, но она уже не поддавалась его чарам. Впрочем, и в Кларке произошли перемены. Складки в углах рта стали жестче, в глазах появился стальной блеск. Лишь на мгновение, когда он увидел ее, в его взгляде, казалось, мелькнуло что-то, похожее на нежность. Потом он добавил с легким налетом грусти:

— Надеюсь, мы не будем начинать наш разговор со лжи?

Этель ничего не ответила.

Реджинальд разглядывал ее с некоторым удивлением, потом спросил:

— Неужели твоя любовь к этому мальчику настолько сильна, что превзошла твою ненависть ко мне?

Так, значит, он знает!

Этель поморщилась.

— Он сказал тебе?

— Не проронил ни слова.

Было что-то сверхчеловеческое в его способности читать чужие мысли. Зачем хитрить с ним, если его взгляд, словно взгляд божества, проникает в ее душу?

— Нет, — ответила она, — это не любовь, это сострадание.

— Сострадание?

— Да, сострадание к твоей жертве.

— О чем ты?

— Реджинальд!

— Я весь внимание.

— Я тебя умоляю!

— Говори!

— Ты уже разрушил одну жизнь!

Он удивленно поднял брови.

— Да, — жестко продолжала Этель, — разрушил! Неужели этого недостаточно?

— Я никогда намеренно не разрушал чью-либо жизнь.

— Ты разрушил мою.

— Намеренно?

— Как иначе я могу объяснить твое поведение?

— Я предупреждал тебя.

— Действительно, предупреждал! Как змея предупреждает птицу, гипнотизируя ее!

— Но с чего ты взяла, что змея виновата? Высшая, таинственная сила диктует нам законы жизни, которые пишутся кровью.

— Птице от этого не легче. Однако не будем о прошлом. Вернемся к настоящему. Я прошу тебя, оставь мальчика в покое; пусть он свободно развивается; не пытайся задушить в нем жизнь или разрушить его сознание.

— Этель, — запротестовал Реджинальд, — ты несправедлива. Если бы ты знала…

Тут какая-то внезапная мысль заставила его замолчать. Он с интересом взглянул на нее.

— Что бы я знала?

— Ты узнаешь, — просто ответил он. — Скажи, ты сильная?

— Достаточно сильная, чтобы не поддаваться тебе. Ты уже ничего не можешь мне дать и ничего не можешь забрать.

— Да, ничего, — согласился он. — Ты действительно изменилась. Однако когда я смотрю на тебя, тени прошлого встают передо мной, словно они реальны.

— Мы оба изменились. Теперь мы встретились на равных. Для меня ты больше не идол.

— А ты не думаешь, что для меня быть развенчанным идолом — это благо, а не унижение. Тяжело постоянно изображать из себя божество. Иногда даже самых сдержанных людей одолевает нестерпимое желание нарушить вечное одиночество, в котором пребывает душа. Именно это заставляет эксгибиционистов срывать с себя одежду и показывать людям свою наготу. Возможно, это безумие с моей стороны, или глупость, каприз, или не знаю что; однако меня радует мысль, что ты узнаешь правду.

— Ты уже давно мне это обещал.

— Сегодня я выполню обещание; я расскажу тебе такое, во что трудно поверить.

— Что же это?

— Я любил тебя.

Этель скептически улыбнулась.

— Ты часто любил.

— Нет, — ответил он. — По-настоящему я любил лишь раз.

Они сидели в итальянском ресторанчике, где в старые времена часто коротали вечерние часы за бокалом «Лакрима Кристи». Однако сейчас вино не пробуждало никаких призраков прошлого.

Лишь нечто, извивающееся, со змеиными глазами, словно гипнотизировало Этель, лишая ее дара речи, вызывая легкий озноб.

Когда официант удалился, Реджинальд заговорил — сначала лениво, в небрежной светской манере; однако по ходу рассказа его охватывало странное возбуждение, в глазах разгорался мистический огонь.

— Ты должна извинить меня за то, что я единолично завладел беседой, — пояснил он, — однако признание, которое я должен сделать, настолько необычно, что я прошу уделить мне максимум внимание. Я начну с раннего детства. Ты помнишь фотографию, где мне пять лет?

Она, действительно, помнила. Все известные ей подробности жизни Кларка глубоко врезались в память.

— В то время, — продолжал Реджинальд, — я не был особенно талантливым. Дело в том, что моему уму, безусловно, острому и крайне восприимчивому, требовалось воздействие извне, дабы он мог проявить все свои свойства. Однако когда я пошел в школу, со мной произошла странная метаморфоза. Могу прямо сказать, что я стал самым блестящим учеником в классе. Ты и сама знаешь, что до сих пор я всегда оказываюсь самой примечательной личностью в любом обществе, где бы ни появился.