Донник - страница 34

Он спросил:

— А где мы находимся? Как деревня-то называется?

— Это станция, не деревня. Может, слышали: Суховершино.

— Суховершино? Как же, как же! Тогда все понятно. Эшелоны подходят — и сразу же под немецкие самолеты. А нам попадает заодно…

— Не всегда заодно. Они специально бомбили и нас. Обстреляли палатку в лесу… Колонну автобусов с ранеными. Мы на крышах везде разложили большие полотнища с красным крестом, они ясно видны с самолетов…

— Это госпиталь? Или медсанбат?

— ППГ[1]…

— И нас что же, эвакуируют?

— Нет, не знаю. Пока еще нет, — она помолчала. — Пока нет приказа. Если двинется фронт, тогда мы за ним, а вас дальше, в тылы.

Он спросил с осторожностью, глядя снизу, с соломы, в молодое, усталое, опечаленное лицо:

— Я… надолго прикован? Как я выгляжу, Лида?

— Плохо.

— Мда-а, не очень-то вы разговорчивы, — сказал Большаков, удивляясь все больше и больше свершившимся переменам и во внешности, и в характере своей давней знакомой.

— А откуда вы знаете Шерстобитова? — неожиданно для себя самого спросил вдруг Сергей. Эта мысль в нем жила как заноза, он не мог не спросить.

— Шерстобитова? — удивленно переспросила Лида. И вдруг наклонилась, подобрала с полу какую-то соломинку. — Не знаю, не ведаю никакого Шерстобитова!

— Как же, как же! А он-то вас знает, — заметил Сергей. — Называет по имени. Я сам это слышал. — Пояснил, усмехаясь: — Ну, тот самый полковник, что ко мне приходил. Наш комдив!

— Разве он… Шерстобитов? — и Лида умолкла. Потом объяснила: — Так, однажды столкнулись… На большой дороге.

— И кто же был разбойником? — пошутил Большаков. — Неужели Степан Митрофанович?

— Я, конечно, — ответила Лида и пошла в полутьму, к раненому танкисту, застонавшему во сне. Она взяла кружку с водой, подала ему пить, положила к ногам горячую грелку.

— Спи, усни. Еще ночь… Спи спокойно, — сказала она раненому, осторожно поглаживая его по плечу. Тот утих.

Лида снова вернулась к Сергею.

— А как это, Лида, случилось, что вы все же в армии? — спросил он.

— Очень просто. Спасибо полковнику Шерстобитову. Он помог…

— И давно это было?

— Недавно.

— Молодец Митрофаныч!

— Может быть… — Лида замкнуто, холодно отвернулась. — Извините, пожалуйста, — сказала она, — я должна сейчас сводку представить. Если нужно что будет, тогда позовете.

— Ладно! Что уж поделаешь!.. Сводка.

— Вы поспите пока…

И она отошла, окинула комнату медленным взглядом, словно что-то выискивая, отмечая в уме, пересчитывая их, лежащих. Лида, видимо, хорошо уже знала дистанцию, ту невидимую черту, которая так решительно отделяет здорового человека от раненого, мужчину от женщины, начальника от подчиненного, и во всех этих трех измерениях отстраняла его, Большакова, от себя до обидного, до смешного спокойно и трезво.

Сдав сводку угрюмому, толстому, сонному писарю, Лида вышла из штаба — когда-то здесь была квартира директора школы — и пошла назад, но не прямиком, по тропинке, через сугробы, а проезжей дорогой, огибающей здание школы — теперь армейского госпиталя.

Школа пряталась в зарослях сосен и елей, высоко на холме, над раскинувшимся внизу Суховершином. Лида смутно угадывала в темноте, сквозь метель, отдаленные контуры станции, а вернее — ее развалин, водокачку, обгорелые черные туши цистерн на путях. Снег летел мелкий, острый. Он колол Лиде щеки, запутывался в волосах.

Но она не прибавила шагу, спокойно, неторопливо шла этой дальней дорогой. Ведь именно здесь, возле здания школы, она и познакомилась с Шерстобитовым. Большаков все расспрашивал: где да как. А вот именно здесь. На извилистых колеях, протертых в снегу бесчисленными колесами, гусеницами и полозьями. Только пусть Большаков не расспрашивает ее ни о чем. Все равно Лида ничего никому не расскажет.

Потому что ведь если рассказывать о Шерстобитове, то нужно рассказ начинать не с дороги. А с того, как всю зиму Лида пряталась от фашистов, ночуя то у одних родственников, то у других, как ночами бессонно глядела в окно, ожидая прихода своих — Красной Армии. Как над станцией то сходились, а то расходились непроглядные вихри метелей. Выли, плакали ветры, ощерялись в немыслимой злобе, и сшибались лоб в лоб, и стонали от бешенства, не осилив друг друга. И тогда поднимались до неба вертлявыми снеговыми столбами и там рассыпались в невидимый прах. А потом этим меленьким, еле видимым прахом, дымясь, улетали по склонам высоток, по оврагам в кустарник. Заметали дороги. Курились на взгорках серебряными облачками летучей поземки.