Дорга, ведущая к храму, обстреливается ежедневно - страница 16

— В том числе — и абхазской артиллерией. Не жалко?

— Жалко, конечно… Помнишь, у Бёлля — «Бильярд в половине десятого»: архитектор, ставший солдатом, взрывает аббатство, построенное его отцом? Когда погибают люди, уже не до жалости к камню.

Леварса баюкает поврежденную правую руку, и печать обреченности на его лице невыносима. Пожалуй, нигде мне не приходилось встречать такого искренне уважительного, трепетного отношения к учению, образованию, как в Абхазии. С начала войны вся интеллигенция получила бронь. Большинство ушло на фронт. Мне рассказали про археолога Батала Кобахия: убежденный гуманист, он не смог заставить себя стрелять. Но с первых дней — на передовой, фельдшером («Уж от Батала-то, белоручки, мы такого не ожидали!»). Среди погибших — археологи Лаша Когония и Мушни Хварцкия, историки Виталий Бутба, Владислав Бжания, Даур Зантария… Кто-то, крепкий и здоровый, делает в России бизнес, а как быть после войны народу, если у него убьют художников!

— А почему жизнь художника должна быть дороже жизни крестьянина? Я мог бы сказать, что я выше этого, уехать, но как смогу потом чувствовать себя полноценным человеком, детям своим в глаза смотреть? Понимаешь, ведь нам просто не оставили возможности выбирать: я уже на второй день войны понял, что движется огромная сила, которую надо остановить. В армии служил в артполку, после на военной кафедре получил лейтенанта, но командиром себя не чувствую, воюю как рядовой. Физические кондиции у меня не очень хорошие, но делаю, что могу. Знаешь, я именно сейчас начал понимать, что жизнь очень коротка и чуть-чуть больше или меньше — уже не так важно. Даже когда приезжаю на побывку, не могу писать, не могу отключиться, хотя ты не представляешь, как я скучаю по кистям — иногда ночью, в окопах, чудится запах краски…

— Наверное, после войны начнешь писать батальные полотна?

— Никогда. Живопись должна быть красива, я любил писать красивые вещи, лица, а война привлекательна только в фильмах. Конечно, ночью летящий снаряд похож на чудесную елочную игрушку — необыкновенное зрелище. Когда я увидел это в первый раз, то просто залюбовался, провожал его взглядом — так засмотрелся, что упал уже после него, чудом уцелел. Как ты понимаешь, тут мне стало не до любований. Единственная эстетика войны — это красота человека, да и то не внешняя. Хотя, конечно, в искусстве важно не «что», а «как»: «Герника» тоже посвящена войне, но как это сделано! Впрочем, каждому свое: духовное состояние «предчувствия гражданской войны» у меня появилось давно, но заставить себя заняться этой темой я все-таки не смог.

— Зато смогли другие. Более того: и здесь, и, к примеру, в Карабахе многие считают, что именно интеллигенция, разворошившая муравейник, повинна в возникновении конфликтов.

— Интеллигенция — в силу своей большей осведомленности — первой чувствует угрозу и, естественно, бьет в колокола. А то, что происходит сегодня, в какой-то мере подтверждает ее правоту. Ведь даже в советские времена, по которым многие испытывают ностальгию, все было не так уж лучезарно. Я закончил Тбилисскую академию художеств, где среди творческой элиты национальный вопрос практически не возникал, а вот из общежития мне скоро пришлось уйти, там слишком часто давали понять: ты — чужак. Знаешь, есть старинный грузинский тост, переводится примерно так — «за родные уголки». Так вот он часто омрачал общее застолье: кто-то считал, что «родной уголок» — это Грузия, а кто-то — Абхазия, Аджария, Кахетия. Однажды я ехал в поезде, мы с попутчиками, как водится, купили вина, и, когда был произнесен этот тост, я выпил за Абхазию. Даже не хочется рассказывать, что тут началось, тем более, что все уже были не слишком трезвые. Выручил меня парень из соседнего купе — кстати, тоже грузин. Я сейчас особенно часто думаю об одном своем сухумском друге, в честности которого не сомневаюсь: он был единственный из моих знакомых грузин, кто попытался высказать позицию, отличающуюся от позиции толпы. Это было еще до войны, его объявили врагом нации, пытались избить, а сейчас с такими тем более не церемонятся, поэтому я боюсь назвать его фамилию.