Дорога испытаний - страница 20
— Цивильным идти на Бортничи, — сообщил он.
— Прощай, сержант! — сказал Дацюк.
— Прощайте, зализничники! — ответил регулировщик.
День был теплый, ветреный, и черный жирный дым пожаров, застилая солнце и прижимаясь к земле, неотступно плыл вслед за нами.
На станции стали взрываться нефтяные баки и черно-малиновым крылом накрыли всю местность. И потом еще долго-долго сиротливо висела в воздухе огромная черно-дымная папаха колосса, точно колосс исчез, а папаха не знала, куда ей деться.
Тонкая теплая сажа печально сыпалась с неба на поля, на деревья, на лица…
Все молчали.
Бортничи — первая станция после Дарницы на восток по Харьковской линии.
За станцией сразу начинается лес.
В лесу тихо и светло от желтых лип. Листья перешептываются о чем-то своем, раннем, лесном, таком далеком от войны и пожаров.
В студеном воздухе осеннего леса острее слышится исходящий от одежды запах бензина и гари.
— Правильно ли мы идем?
Порыв ветра принес дальние приглушенные лесные голоса и рычанье грузовиков. Пошли на шум.
Под старыми липами стояла группа машин. На первой от дороги машине в кузове сидел человек и сосредоточенно крутил ручку арифмометра и потом столбиком записывал цифры.
— Здесь кто? — спросил Дацюк.
— Государственный банк, — ответил человек, не отрываясь от столбика цифр.
Никогда, наверное, сколько стоит на свете Бортнический лес, не видел он у себя столько людей. Под каждым деревом стояла машина, или мотоцикл, или повозка.
Здесь были целые учреждения на машинах, с завами, помами, начальниками отделов, машинистками, вахтерами, архивами. Здесь сохранялась еще официальная атмосфера учреждений. Секретари, по привычке, были вблизи начальства; и начальники и подчиненные держались служебного тона, который давал чувство дисциплины, ощущение нужности и смысла жизни.
У лесного оврага можно было вдруг услышать:
— Товарищ Федоткин, подымите дело Кульчицкого номер двести тридцать дробь двадцать пять!
И товарищ Федоткин с наслаждением рылся в делах, словно он не в лесу между Борисполем и Яготином, а у себя в уютном номенклатурном учреждении на Жилянской улице.
Где-то стучала машинка и, догоняя ее, стрекотала на дереве сорока.
— Товарищ Федоткин! — продолжал тот же голос. — Кульчицкого в огонь!..
Какой-то кассир выплачивал аванс за октябрь, стучал костяшками счетов и аккуратно синим карандашом ставил против фамилии галочки. И ни выстрелы, ни крики «Воздух!» не могли помешать ему по нескольку раз пересчитывать деньги и проверять галочки.
Радиокомитетчики, связисты, пожарники, банковские работники — все держались своих коллективов, общих интересов и забот, и служебные слова кроме своего прямого значения для них имели еще свое особое значение воспоминаний о незабвенном мирном времени.
— Вот пошел Н., — сказал кто-то, увидев начальника дороги.
Когда-то хозяйство его простиралось на сотни верст, звездой от Киева — на запад до Олевска, на восток — до Ромодана, до Нежина на севере и Вапнярки на юге. А теперь все хозяйство — группа фургонов под кривыми вязами. И хотя нет уже Юго-Западной железной дороги, нет мощных депо Казатин, Жмеринка, Бахмач, из которых выходят окутанные паром локомотивы «СУ» под скорые Москва — Киев, Москва — Одесса, Баку — Шепетовка, нет знакомых каждому, кто бывал на юго-западе, бесконечных линий красных товарных поездов с зерном, нет мостов над Днепром, Сулой, Росью, Тетеревом и гудящих линий железнодорожной связи, — тут, в лесу, существуют и ПЧ — начальники дистанций пути, и ШЧ — начальники дистанций связи, и ТЧ — начальники паровозных депо.
Начподора Зимин стоял у машины-рации на берегу лесного ручья под старой, дуплистой, осыпающей листья ивой. В очках и короткой пехотной шинели, с винтовкой за плечами он похож был на пожилого солдата.
— Стой! Смирно!
Поправив на боку маузер, Дацюк строевым шел к начподора, взяв для рапорта руку под козырек. Но Зимин махнул рукой: «Отставить!»
— Нет нашей Дарницы, — просто сказал он.
— Нет, — ответил Дацюк.
И они оба одновременно взглянули на темные, жирные, медленно плывущие над лесом тучи.
— По машинам! — приказал начподора. — Пробьемся — и снова на дорогу!