Дорога испытаний - страница 23

Вдоль шоссе за Борисполем и вокруг, сколько видит глаз, — в поле, у опушек рощ, в балках — машины, машины, машины, среди которых выделяются госпитальные автобусы с красными крестами, синие и белые автоцистерны, рации с антеннами.

Дальше пути нет. Там — противник.

Все сидели по машинам и ждали, боялись даже отойти — как бы не отстать. Сидели и прислушивались к дальней канонаде и ждали: военные там что-то сделают такое, что дорога станет свободна, и тогда, пожалуй, завтра к вечеру будем в Харькове и начнем работать на Южной или Юго-Восточной дороге, пока назад не отобьют Юго-Западную.

Но в пожарах догорел день, наступил вечер, спускалась первая дорожная ночь, с горящим оранжевым небом и грохотом дальней канонады. А мы все не сдвинулись с места.

Все было фантастично в эту ночь: огромные, слившиеся с деревьями и точно вросшие вместе с ними в лес машины-фургоны, и заглушенные голоса, и двигающиеся по всему лесу огоньки папиросок, и вдруг в полночь вспыхнувшее над Киевом зловещее багровое небо, и душераздирающий крик: «Киев горит!»

Из города группами приходили все новые и новые люди с воспаленными лицами, многие — в сожженной, клочьями висевшей мокрой одежде, переплывшие Днепр.

И этот шофер в разорванном на груди комбинезоне, пустивший под откос в Днепр свой фургон, который он уже не мог вывести из Киева, и теперь показывающий своим товарищам бронзовый ключик для замка зажигания — единственное, что осталось от машины, на которой он много лет развозил по Киеву еще горячий хлеб; и эта девушка в замасленном белом платочке с флажками за поясом, стрелочница, пропустившая последний поезд из Киева, закопавшая в землю свой фонарь и пустынными улицами ушедшая из города; и этот высокий загорелый человек с рукой на перевязи, лесник, который с последними бойцами ушел из пригородного леса, где прожили всю жизнь он, и его отец, и дед, где молодые дубки росли на глазах его, как родные сыновья, где знал каждое дерево; и этот сухонький старичок в пенсне, учитель, полвека учивший детей в одной и той же школе на Подвальной, который вынес из Киева лишь связку дорогих и памятных ему книг; и этот мальчик с пионерским галстуком, который принес на груди под курточкой вышитое золотом, рваное и черное от огня знамя, врученное ему умирающим от ран танкистом из сгоревшего на киевской окраине танка, — все это был живой, непокоренный советский Киев.

Забрезжило утро. Машины стояли под деревьями мокрые от росы, и люди, сидя в машинах, дремали и ждали.

Я вышел на опушку леса. В предрассветном сумраке по Бориспольскому шоссе как тени двигались орудия, а за ними бегом, тоже похожие на тени, солдаты.

Откуда-то из лесу появился человечек в маленькой, непонятно как державшейся на макушке кепочке с кнопкой на козырьке. Он вырос рядом, как гриб, повернул головку и кашлянул, словно сделал заявку: «Хочу поговорить!» Я молчал.

— Похоже, колечко, — сказал он.

Мне не хотелось разговаривать.

— Ох, не вырваться! — сказал он и вздохнул. Я снова смолчал.

— Ты что, киевский? — не унимался он.

— Так.

— А куда идешь?

— Как куда? — не понял я.

— Куда мы все идем? Зачем? — взвизгнул он.

У него было сморщенное, плаксивое личико, будто его давно, еще в самом раннем детстве, обидели, он сильно плакал и выражение это навсегда осталось на его лице, только с тех пор оно постарело, покрылось морщинами и так и задубело.

— Ты ведь не военный? — сказал он.

— Нет.

— Не ответственный?

Я повернулся к нему:

— Не ответственный.

— Ну и я не ответственный. — Он придвинулся вплотную, и это маленькое личико задышало таким перегаром, словно на плечах под кепочкой содержался самогонный аппарат.

— Думаешь, немцы тронут нас?

Я не ответил.

— Зачем мы им?

— А в самом деле, — сказал я, — зачем мы им?

— Ну конечно! — обрадовалась кепочка.

— Разве только спросят: «Коммунист?», — сказал я.

Кепочка сделала знак отрицания.

— Комсомолец?

Опять знак отрицания.

— Пионер?

Он хихикнул, и личико его превратилось в маленькое, совсем малюсенькое печеное яблочко.

— Ну, тогда гутен морген, гутен таг!

— Верно! — хихикнул он.

— Нечего нам бояться, — сказал я. — Я ведь тоже думаю, что нечего бояться.