Дорога испытаний - страница 27
Но постепенно чувство потерянности начинает сменяться чувством порядка и разумности происходящего, и ты начинаешь понимать, что подразделения ушли туда, где они больше всего нужны, артиллерия выехала на заранее намеченные и наиболее выгодные позиции, в скирдах, куда связисты потянули провод, работает штаб, лазутчика расстреляют, никто и не услышит выстрела, никто и не вспомнит о нем, а солдатам сейчас более всего на свете нужен горячий, с мясом и помидорами борщ. И тогда ты сам начинаешь чувствовать себя разумным участником всей этой игры, происходящей на твоих глазах.
И вот уже это безвестное, изрезанное глубокими оврагами, заросшее старым пыльным бурьяном поле, которое тысячи лет жило без тебя — весной расцветало, а зимой дымилось снегами — и которое только час назад было таким чужим, теперь кажется давно знакомым и родным; есть что-то близкое и приветливое в журчании ручейка, в котором умыл лицо и напился воды, в шуме камыша на болоте, в каждой уже известной тропинке, по которой подносишь снаряды к огневым позициям.
Пушки успели проскочить, а потом налетели самолеты, и бомба попала в мост, и машины со снарядами остались по эту сторону глубокой лощины, а пушки там, на высоте, куда мы двигаемся со снарядами.
Впереди со снарядом на плече идет трамвайный кондуктор в куртке с красными кантами, а перед ним — милиционер — помнится, он говорил, что пост его был у Бессарабки, — а перед милиционером — две девушки в ватниках и серых беретах ополчения, снаряды несут они на руках, бережно прижимая к груди, как малюток.
— Веселей, рабочий класс! — крикнул трамвайный кондуктор.
Длинная цепь подносчиков снарядов спускается в поросшую ивняком сырую балку и по крутому яру подымается с противоположной стороны на поле.
Удивительно мирное и отрадное, окаймленное опушкой темного леса, солнечное поле красиво уставлено рядами желтых копен. Так и кажется: сейчас привезут молотилку, и все загудит, заработают приводы, полетит золотая пыль, и бодрые крики огласят окрестность.
Разрывающиеся в небе белые пухлые шарики шрапнели над этим золотым мирным полем кажутся просто залетевшими сюда озорными облачками.
Но вот впереди что-то случилось, и неожиданно у дальнего синего леса на горбах вспыхнула яростная автоматная стрельба, потом вступили пулеметы.
— Противник! — крикнул пробежавший мимо лейтенант.
Удивительно мирное, отрадное, с желтыми копнами убранного хлеба поле вдруг в одно мгновение преобразилось.
Из всех копен, сколько их есть на поле, возникли темные стволы орудий, из окопчиков вылезли бойцы в касках. Поле сразу наполнилось криком команды, блеском, грохотом и дымом выстрелов.
Теперь мы уже все время идем по протоптанной в траве черной дорожке; над головой рвется шрапнель, провоет осколок — присядешь на корточки, и снова бегом со снарядом на плече вниз в балку и вверх по крутому яру, и бегом назад, и снова вниз и вверх.
Вот замелькали красные кресты, несутся полем санитарные двуколки, от близких выстрелов кони встают на дыбы и чуть не опрокидывают двуколки.
На земле, на соломе, лежат рядами раненые в свеже-окровавленных бинтах; еще не почувствовав как следует боль, еще в азарте боя, они рассказывают, как они дали им.
— Эй, шкет, сюда! — обратился ко мне бородатый дядька-санитар.
Прямо из боя принесли носилки с молоденьким лейтенантом; на глазах у всех постепенно краснела, набухая свежей кровью, повязка на его оголенном плече.
— Обожди ты, обожди! — сердито говорил лейтенант бородатому санитару, прислушиваясь к отдаленным звукам боя.
Ему, как и всем раненым, казалось, что ранили его случайно, по глупости, что если бы взял немного ниже и правее, то ничего бы этого не было.
— Не надо было пускать на горбы, не надо было! — возбужденно говорил он. И кого бы теперь ни проносили, он спрашивал у раненых и носильщиков: «Отбили горбы?»
И когда наконец кто-то сказал: «Горбы наши!», он тут же успокоился и застонал, почувствовав огонь и боль в плече.
— Несите, — сказал он шепотом.
Теперь уже мы все время с носилками — отсюда раненых, а сюда на тех же потемневших и скользких от крови носилках — снаряды.