Дорога испытаний - страница 40
— Психическая демонстрация! — знающе сказали в толпе.
— Ясное дело, псих! — весело ответил красноармеец в пилотке, натянутой на забинтованную голову. — У него там ракетчик, а шуму-то, треска, огня…
— А то еще пустит трактор с пустыми бочками — вот тебе и колонна танков! — добавил раненый на костылях.
Дело происходит на самом острие танкового клина гитлеровской армии, вокруг на дорогах гремят бронированные колонны, тысячи до зубов вооруженных, сытых, откормленных, привыкших в Европе к легким победам головорезов жгут, рушат все вокруг, преследуя вот уже который день эту горстку людей, среди которых почти все тяжело или легко ранены. Но у каждого в душе такое презрение к врагу, такое нежелание на основании только того, что у врага больше самолетов, танков и автоматов, признать его силу, что всем хочется верить именно в то, что это психическая демонстрация, что фашист хочет взять на испуг, и нет конца разговорам о его хитрости, коварстве, трусости.
Душа не перестает верить и надеяться. И людям Киева, которые вот уже четвертые сутки пробиваются сквозь немецкие заслоны, теперь кажется, что наконец там — за этим болотом — воля, свободный путь на Полтаву и Харьков, к фронту, к своим, и все прижимаются теснее к переправе.
Очередная «люстра» осветила синие камыши, и в это время ударил шестиствольный, беспорядочно и рассеянно кладя мины по болоту.
— Заговорил, дурило! — откликнулись из толпы раненых.
— Бегом! — донеслась команда стоящего у входа на переправу батальонного комиссара.
Совсем близко ударил крупнокалиберный пулемет — «тыр-тыр-тыр», будто кто застучал задвижкой двери.
И сквозь стук пулемета команда батальонного:
— Легкораненые, через болото — марш!
— Вперед! Вперед! — повторяют в разных местах приказ.
— Вперед! — командую и я раненым, оказавшимся в это время вблизи. Услышав командный голос, они собираются в кучку, тесно лепятся ко мне, точно, прикоснувшись, могут занять силы.
Цепко держусь за жесткий, режущий руки камыш и сам не знаю — то ли подгибаются колени, то ли кочка уходит из-под ног. Над самой головой появляется «люстра», и в ее тревожном свете вижу обращенное ко мне бледное, искаженное болью, незнакомое, но такое родное, братское лицо: «Выведешь, браток?»
А разве я знаю? Я тоже ведь так впервые в жизни…
А вокруг шумит и качается во все стороны без конца, до края земли, темный камыш.
Но удивительно: откуда только берутся силы и вера, когда от тебя ждут этой силы и веры?
Раздвигаю мокрый, холодный камыш, делаю шаг, проваливаюсь по пояс, быстро выбираюсь и командую:
— Прямо держи! Смелее!
И вот всем уже им кажется — так душа хочет и жаждет, чтобы все было хорошо, — всем им уже кажется, что у меня точный, по карте и компасу проверенный, маршрут, они взглядывают друг на друга: «Знает, куда ведет!»
И вот уж слышу за собой тяжелое дыхание, сытое чавканье болота, треск ломаемого тростника. Пошли!
Люди успокоились. Кто-то рядом утирает рукавом шинели нос; кто-то выудил из кармана крошки, кинул их в рот и, вздохнув, жует, а кто-то вслух помечтал:
— Эх, махорочки!..
— Яма! Под ноги!
Люди, подоткнув шинели, обходят чертово место. Но вот кто-то оступился.
— Лычкин! — кричат сзади. — Клади винтовку поперек. Держись!
Шумит, ужасно шумит ночной камыш. Почва, как резиновая, скользит и исчезает.
— Прямо держи! На ракету!
На берегу стоит батальонный комиссар. Он видит, как ты вывел из камышей группу, слышит бодрое:
— Братцы, земля под ножками!
— Ох, и замочил я туфельки!
— Лычкин! Тесемочки поменяй!
Комиссар подходит ко мне, вглядывается.
— Ты кто?
— Да никто.
Он усмехнулся.
— Давай, «никто», располагайся на отдых.
В кустах, у болотной, как олово, мертвой воды белеют носилки с тяжелоранеными.
Их, наверное, только принесли и поставили здесь потому, что уже больше на этом болотном островке не было свободного места.
— Батя, а батя! — сипло позвал один из раненых своего соседа. — А не помрем мы здесь?
— А может, — равнодушно откликнулись с соседних носилок.
— Батя, — снова сказал сиплый, глядя на сверкнувшую в небе зеленую утреннюю звезду, — в это время у нас в Мариуполе выпуск чугуна. Эх, не видал ты плавки, батя!