Дорога короля - страница 16

Да? Разве? Круг вышел не очень-то круглый?

А я думаю, что ужасно, скучно, и нудно, и предсказуемо, когда круг – круглый. Как везде. Нет, ну ненормально это – круглый круг. Даже звучит отвратительно, а если еще смотреть на это?! Гладкий, ровненький, причесанный на пробор, круг – это просто ужасно. А надо, чтоб он был колючий, со щупальцами, с глазами, лапами и ногами в гигантских кроссовках. Нет, не пьяная я, нет. Веселая я. И печальная я одновременно. И легкая я, как не знаю – как облако в плаще с серебряной подкладкой. Ну, это меня уже несет. А все почему? Потому что эти вот письма-песни – это они меня заразили как вирус: не хожу, а бегаю, ношусь практически, не говорю, а пою. И – черт побери, никто не придумал другого слова! – живу. Живу жизнь. Радостно населяю планету. Прекрасно сосуществую с соседями, милицией, таможней и пограничной собакой, которая пришла меня обыскивать в купе поезда Москва – София.

Вот, к слову, о песнях.

Прямо передо мной сидела в берете. Вот все, кто к ним в театр приходит, – узнаваемые. Глаза такие, знакомые. Можно составлять портрет зрителя театра «Квартет И». А она вдруг совсем другая пришла. В берете огромном, прямо средневековом. Синем, с пуговицей перламутровой на затылке. И говорит своему спутнику – а спутник ее какой-то услужливый, суетливый – Эммочка то, Эмма сё. Не муж, нет. Вернее, муж, но не ее, Эммы. Чего эта Эмма пришла, думаю, зачем? В берете тем более. Капризная. А она громко, уверенно, плотно усаживаясь:

– А я и не скрываю, Толик. Я на Кортнева пришла. Вот он – да!

Нормально. «Он – да». Нет, никто же не возражает. А вот кто – нет?

Ну ладно. Сидела она тихо. Почти не шевелилась. Не смеялась, когда смешно, не вздыхала, когда «ой, да!», не шмыгала носом, когда… ну понятно. Только когда Камиль про уйти от жены или не уйти, а потом еще и сюжет «Что? Где? Когда?», она в этом берете дурацком повернулась и в упор своему спутнику в лицо. Молча. Эта Берет – чисто беретта. Молчала тяжело. А потом опять сидела с прямой, жесткой, как у гувернантки, спиной. Но как только Кортнев начинал петь, она принималась растроганно раскачиваться. А я ведь тоже хотела смотреть на Кортнева. И страшно нервничала, а Беретта: туда-сюда, туда-сюда.

В какой-то момент я поймала ее амплитуду и стала тоже раскачиваться, но противоположно, ну, то есть наоборот: она влево, я вправо, она вправо, я влево… Качаемся две…

И тут, почти в финале, она как разрыдается…

Вслух, с причитаниями, всхлипами, как ребенок кулачками глаза трет, берет этот треклятый сбился… А он ей:

– Эмма, Эммочка, Эмма…

Ну, я, конечно, тоже… Но – уже потом. Вспоминала, думала, ну и, что греха таить, тоже всплакнула.

Такие вот у меня спутанные впечатления.

Да, вот еще… Мне кажется, что они, Слава, Леша, Камиль, Саша и Кортнев, ребята Кортнева такие естественные, раскованные, непосредственные, такие неподдельно искренние, такие органичные, пластичные и чуткие… такие… Что это тот редкий случай, когда им легко можно играть вместе с детьми и животными. И они друг друга не переиграют.

Да для меня это был тот самый нормальный юмор, который вызывает добрые чувства, от которого не всегда смешно, а иногда даже хочется плакать. Чистыми такими детскими слезами, давно-давно забытыми где-то во времени, горячими, искренними невесомыми слезами. Посмеиваясь…

Там такая есть одна девочка по имени Женя. Ну, принцесса Милисента, как я ее себе представляла, когда еще фильма «31 июня» не было и книжку Пристли в детстве читала на английском языке. Она, эта Женя, сидела напротив меня, за стеклом, во второй половине кабины, слушала запись в наушниках и временами осторожно делала замечания, мол, тут написано «…а следом…», а вы прочли «…и потом…».

Тоненькая, с прозрачным точеным нежным лицом, как на картинах Гейнсборо или, лучше, Хогарта и с глубокой вежливой неяркой, но очень вечной ласковой красотой.