Дорога моей земли - страница 12

Ветер осенний

в трубу на рассвете трубил.

Ворон на дереве

крыльями по ветру бил.

Где-то за брянской чащобой

гремела война.

Древняя птица во мраке летела одна.

Крылья, как два океана, шумели во мгле.

Звезды качались на левом и правом крыле.

Перед полуднем планеты увидели все

мощного ворона в звездной, тяжелой росе.

Черным крестом проплывая в пустых небесах,

нес он столетнее дерево —

дуб в крючковатых когтях.

Как бы планета-земля ни была тяжела,

но от дубовых корней оторваться она не могла.

Так и летел этот ворон под ветром сквозным

с доброй добычею —

с дубом и шаром земным.

Сколько б летел он с планетой? Столетье иль два?

Где бы он сел? На какие бы сел острова?

Что бы случилось с могучим крылатым бойцом,

если бы сказка не кончилась светлым концом?

Мальчик поднялся с кровати.

В окошко взглянул.

Вышел из хаты

и ворона с дуба спугнула.

Звезды летели, как в сказке, блестя серебром:

шли бомбовозы над черным вороньим пером.

Высота врезáлась в рощу клином

и жила под ветром, на дожде,

с маленьким гнездом перепелиным,

с желторотым птенчиком в гнезде.

Озаряя рощу светом белым,

грозы полыхали над гнездом.

Мать,

прикрыв птенца промокшим телом,

отводила молнии крылом.

В клочьях облаков,

как бог, спокойное

поднималось солнце.

Лишь тогда

перепелка в небо знойное

выпорхнула

из гнезда…

Дуновенье ветерка залетного

колыхало с пчелами цветы…

Пополудни

рота пулеметная

заняла рубеж

у высоты.

В полный рост поднявшись над долиною,

русский парень,

бравший города,

вырыл у гнезда перепелиного

ров

для пулеметного гнезда.

И когда по ковылю седому

вражий строй пошел на высоту,

птица, возвратившаяся к дому,

вдруг затрепетала на лету

и запела вдруг…

И в то мгновенье

пулеметчик прошептал: — Пора…

(Я назвал бы ангелом спасенья

эту птицу серого пера!)

Грянул бой.

Она над боем черным

заклинала песней хрупкий дом

всем своим издревле непокорным,

гордым материнским существом…

А когда свинец поверг пехоту

и опасность обратилась вспять,

человек, приросший к пулемету,

мертвым был.

Но продолжал стрелять.

Я дорогой наступленья

шел от Дона до Днепра

через дымные селенья,

через трупы, разрушенья,

города и хутора.

Шел вперед и пел победу,

шел дорогою снегов

по дымящемуся следу

отступающих врагов —

от поверженных,

печальных,

от казачьих ковылей

до прямых,

пирамидальных

украинских тополей.

Так я шел зимой и летом

сквозь метель, и дождь, и зной

с верным тульским пистолетом,

с потной книжкой записной:

шел солдатом и поэтом —

Муза рядом шла со мной.

На привале,

на стоянке

славил русских пушкарей —

молодых богатырей,

поджигавших вражьи танки

молниями батарей.

Славил матушку-пехоту,

золотых ее стрелков,

славил прочную работу

златоустинских штыков.

Спал под небом,

жил во взводе,

кипятил в пути чаи,

сочинял стихи в походе

и при всем честном народе

вслух читал стихи свои.

Так,

дорогой возвращенья,

все вперед, вперед маня,

дымный ветер наступленья

двигал к Западу меня,

где со взводом,

где с полком,

где на танке,

где пешком,

на тачанке неуютной,

на полуторке попутной,

от заката до утра,

с остановкою минутной

у случайного двора,

у избы

с трубой слетевшей,

с прелым запахом вещей,

с женщиною уцелевшей,

с девушкою постаревшей,

с девочкой, за стол присевшей

с мискою горячих щей,

с угощеньем,

с теплым взглядом,

с дочерью хозяйской рядом,

с разговорами о том,

что, мол, все мы холостые,

не простые, золотые

да военные притом…

Чай дымит. Хозяйка поит.

Ну и вспомнишь вдруг, шутя,