Дорога на Порт-Артур - страница 5

Мне вдруг снова неодолимо захотелось посмотреть на эти родинки. Сейчас же, сию минуту, при слабом свете зари, напомнившем мне такого же цвета блики огня из железной печки нашей землянки.

Для этого нужно немногое: встать и сделать два шага. Всего два. Но боюсь. Если бы эти шаги пришлось сделать под пулеметным огнем, я бы не раздумывал, но сейчас...

И все-таки... Я осторожно откинул одеяло и поднялся со своего ложа.

— Ты хочешь выйти на улицу? — Полина говорила отнюдь не спросонок.

— Нет, я хочу к тебе...

Она испуганно села на кровати, натягивая на голые плечи старенькое лоскутное одеяло.

— Что с тобой, Сереженька?

— Полина, — я встал, сделал эти два трудных шага, присел на край жалобно пискнувшей кровати с высоченной металлической спинкой и никелированными шарами. — Не знаю, что со мной, но...

— С тобой ничего, Сережа. Ты просто успокойся. Успокойся, и все.

Легко сказать «успокойся». Рад бы, да не могу.

— Ты знаешь, Полина, что я вспомнил, глядя на тебя?

— Ну, скажи.

— Ту ночь перед моей первой атакой, в феврале прошлого года. Ты тогда лежала лицом ко мне, а я считал твои родинки.

— Но ведь было темно.

— Нет, из открытой двери печурки на тебя падал свет. А Иван Николаевич и Тимофей, пожалуй, так и не вздремнули. Тимофей все ворочался у меня под боком, курил цигарку за цигаркой.

— Ты думаешь, он погиб там, на Курской дуге?

— Наверно, погиб. Я ведь видел, как танк шел на его окоп...

Мы замолчали. Да и о чем говорить? Все наши воспоминания были слишком невеселыми, чтобы делиться ими во время нашей короткой встречи.

Полина сидела все так же натянув на плечи одеяло и смотрела в окно, за которым чернел деревянный забор с развешанными на нем домоткаными половиками. Кажется, она плакала.

Я глубоко вздохнул и поднялся с кровати.

— А ты не уходи, — очень спокойно сказала Полина, — я не прогоняю тебя. Хочу поговорить.

Пришлось снова сесть. Плохо, что не курю. Говорят, затяжка, другая при сильном волнении помогают.

Полина выпростала из-под одеяла руку, нащупала мою, потянула ее к себе.

— Не обижайся, хороший мой. Я ведь родилась на севере. А у нас женщины на всю жизнь отдают свою любовь единственному и того же требуют от него.

— Я, кажется, люблю тебя, Полина.

— Глупенький ты. «Кажется»! Да ты не имеешь права даже говорить это. Я старше тебя на целых два года. К тому же — я инвалид. Понимаешь! Калека в двадцать один год! И если уж полюблю, так только такого же несчастного, как и сама. Вдвоем будет легче, понял?

Она резко отвернулась от меня, натянула одеяло на голову и зарыдала.

Не понимая, что с ней происходит, я сидел, сжав руки коленями, и не знал, что сказать. Любил ли я в тот миг Полину? Любил. Честное благородное — любил. И никакая она не калека, никакой не инвалид. Наговаривает она на себя. Что же все-таки делать?

Осторожно положив руку на плечо девушки, погладил ее через одеяло, чувствуя, как вздрагивает она в рыданиях.

— Полина. Послушай, знаешь что: а ведь я все-таки люблю тебя. Честное слово.

Неожиданно она рассмеялась, повернулась ко мне, размазывая ладонью слезы по щекам.

— Глупый. Ой глупый. Ты даже говорить-то об этом не умеешь. «Кажется», «Все-таки». Ты вот что, Сереженька. Холодно тебе там на полу. Погреб под тобой. Ложись на мое место, а я лягу у тебя в ногах «валетиком» и подремлю.

Я лег на место Полины. От подушки шел запах ее волос. Какой? Не знаю, какой. Так могли пахнуть волосы только у Полины.

Утром проснулся, когда Полина уже хлопотала у плиты. Она принесла из колодца ведро воды и, поливая мне на ладони, сказала:

— А ты раздался в плечах, Сережа. И шрамы на лице стали еле заметными, и волосы гуще и чернее. В общем, парень, что надо. Никто не поверит, что такой жгучий брюнет мог на севере родиться.

Она чмокнула меня в щеку и, подхватив ведро, ушла в сенцы. О вчерашнем — ни слова. Бывают же такие умные девчата.

Уехал от Полины, пообещав, что напишу квартирной хозяйке, чтобы та сообщила ее новый адрес. На всякий случай записал и тот, где Полина жила до войны. Ведь поедет она только домой.

А подарок Полине — кусок новой байки — все же оставил, положив его на вешалку, на которой висели ее шинель, телогрейка и бордовое суконное пальто. Прощаясь, Полина как-то по-особому, по-домашнему что ли, поцеловала меня в щеку и сказала, что все-все напишет мне в письме, как только узнает адрес нашей полевой почты.