Дороже жизни - страница 8

«Если читаешь ты эти строки, значит ты все-таки появился на свет, а меня нет рядом с тобою. Дитя мое, твоя мать писала это для тебя, чтобы никогда не мучили тебя сомнения в роде твоем. Если ты девочка, дочка, как я и жду, то благословляю тебя и молю Всевышнего о том, чтобы судьба твоя была счастливее, судеб матери твоей и бабки. Если ты все-таки мальчик, мой сын, то молю тебя быть смелым и честным. Не бояться постоять за счастье свое и защитить ту, которая доверится тебе, чтобы не пришлось ей, как твоей бедной матери, страдая от предательства, неся в себе плод любви, скитаться по чужим краям и принять смерть от тягот жизненных.

Но снилось мне, что будет у меня дочь и что будет ей даровано в жизни то счастье, которого лишены от века были женщины в нашем роду. И думается мне, что успею я попросить, чтобы дочери моей дано было имя Наталья, имя, которым назвали меня, которым звали и мать мою, и бабку. И ты, Наташа, возьмешь себе все, чего не было в нашей судьбе.

Я открою тебе тайну, которую ты никогда и никому не должна доверять ради спасения собственной, жизни. Слова мои может подтвердить еще один человек, во все посвященный, если будет он еще жив, но имя его я открою тебе в конце. Теперь же знай: ты, девочка, дочь царского рода Романовых. Бабка твоя была царевна Наталья Алексеевна, сестра самого царя Петра Великого, а ее матерью была царица Наталья Кирилловна Нарышкина, и вот в их-то честь и меня прозвали Натальей, и тебя тоже так нарекут.

Здесь, в этой шкатулке, собственноручные записки матери моей, Натальи Алексеевны, в которых указаны подробности моего появления на свет, а также тут и мой рассказ о твоем отце. Прошу тебя: не суди его и не обвиняй меня.

Без него не было мне жизни, сильнее меня была моя судьба. Я не виню его, он всего лишь человек, и он слаб.

И говорю тебе, что моя смерть была для меня предпочтительнее его гибели, так я его тогда любила. Умри он — и я не перенесла бы этого. Ты, если любишь сама кого-нибудь или еще полюбишь, поймешь меня.

Теперь помни: никогда и никому не говори о своем происхождении. Если тайное станет явным, то за жизнь твою никто не даст и гроша, и монастырская келья или острог станут твоим прибежищем до конца дней твоих. А может быть, что смерть, и смерть лютая, пытки и мучения падут тебе в удел. Господи! Страшусь этого более всего на свете, но умолчать я не вправе, ты должна знать! О том просила меня моя мать, чтобы не пропала и ее судьба в тайне! Береги себя, молчи о том, что узнаешь.

Благословляю тебя, дитя мое. Знай, что в самые тяжкие минуты я молюсь о тебе на Небесах. Теперь прощай.

Имя того человека, который все знает о нас, Семен Петрович Нарышкин, который по матери моей приходился мне троюродным братом и, будучи еще молодым человеком, спас меня, не пожалевши для меня живота своего.

И знай, что у престола Всевышнего, я молюсь о твоем счастье, дитя мое».

Наталья, совершенно уже себя не сдерживая, второпях утирая слезы, схватила небольшой темный свиток с самого дна шкатулки. Она безошибочно угадала в нем письмо своей бабки, царевны Натальи. Боже мой! Теперь она узнает все о своей семье, о своей матери, обо всем. Страшно было от мысли, что она такая высокородная особа, что императрица Елизавета приходится ей теткой. Не верилось в это, и было сладко и жутко. В голове вертелась сотня разных мыслей. При главной мысли — мысли о матери — хотелось плакать.

Ей подумалось, что мать ее была похожа на Аграфену Ильиничну: такая же добрая и несчастная и с таким же запахом рук и волос. Но все же ее мать… Она была еще лучше, еще добрее, еще нежнее. Желание узнать все подробно охватывало ее сильнее и сильнее. Она развила старый свиток и начала читать, с трудом разбирая почерк своей бабки.

Письмо Натальи Алексеевны начиналось так:

«Никогда не роптала я на Бога, что привел он мне родиться женщиной, ибо нет ничего слаще женской доли. Но и тяжелее ничего нет, а зело того хуже быть царевною. Лишена я была счастья быть женою и матерью, и теперь, при смертном часе моем, пишу несколько строк для дочери моей, отнятой у меня при рождении и крещенной именем Наталья. Видеть мне довелось мою дитятю только раз один, через четыре года после ее рождения, при светлом празднике Пасхи в годе 1715, когда верный друг мой и сродственник, Петр Нарышкин, приносил мне девочку взятую им на воспитание в его вотчину и объявленную там сиротой и близкой его родственницей. Сердце мое радуется, что живет она у своих людей, что не обидят они ее. Денег я ей дала, сколь могла и о судьбе будущей позаботилась. А более всего сердце от того радуется, что осталось на земле воспоминание о той склонности, что неуемно я питала и питаю по сию пору к сердечному другу моему Сереженьке, оставившему уже скорбную юдоль земную. И хотя не может дитятко наше носить имени Репнина, но, увидевши ее, так ясно вспомнилась мне любовь наша и лицо друга милого Сереженьки, что согрелось сердце мое.