Доржи, сын Банзара - страница 16

Если бы у нее была хорошая одежда, и Балдан, наверно, был бы ласковее…

Будто что-то дремало в ней, а теперь проснулось, громко и требовательно заявило: «Ты ведь тоже молодая, Жалма».

Жалма сидела в юрте хозяина, сбивала масло. Сметаны полная кадушка. Хоть бы попробовать… Но нельзя, сметана хозяйская. Она стала густая-густая — того и гляди, сломается толстая палка, которой Жалма мешает в кадушке. Начали появляться рябоватые пузырьки, и вот уже масло готово.

Жалма заметила на кровати связку ключей — хозяйка, видать, забыла. Она знает: этот носатый — от красного сундука. В нем лежат наряды Сумбат-абагай, ее приданое — дорогие, красивые халаты. В солнечные дни она развешивает их во дворе — проветривает.

После свадьбы она их не надевала: Мархансай-бабай сам не носит хорошую одежду и домашним не разрешает, сердится. «Пусть, говорит, городские бездельники наряжаются…».

«А что, если открыть сундук и померить шелковый халат? — вдруг подумала Жалма. — Всю жизнь потом вспоминала бы…» Она сразу же положит его на место, так, как лежал, положит… Никто и не узнает, она ни одной ниточки на нем не тронет, ни одной бусинки-слезинки не уронит. Померит, посмотрит и снимет. Разве есть в этом грех?

Девушка выбежала из юрты, огляделась вокруг, поблизости никого не было. Даже птицы не летали над юртой. Вернулась, подошла к сундуку. Почему так трясутся руки? Жалма с трудом вставила ключ, повернула. Замок открылся со стоном и скрежетом. Она отшатнулась, потом медленно подняла тяжелую крышку. Ее обдало затхлостью, спертым, тяжелым воздухом.

Вот новый светло-синий халат… Толстый шелк шуршит под руками. Синие выпуклые драконы, оторочка из узорчатой парчи…

Она скинула лохмотья, натянула халат, оправила складки, оглядела себя и справа, и слева. Ой, как хорошо сидит! Прямо как на нее сшит… Нарядная была Сумбат-абагай, когда выходила замуж за Мархансая, впервые переступала порог этой юрты! И хорошая, наверно, была. Это Мархансай испортил ее — не злую, не жадную.

Девушка достала из сундука нарядный головной убор — даруулга, весь в алых кораллах, разноцветных бусинках. Со всех сторон свешиваются звонкие серебряные украшения и монеты. На монетах цари. Они смотрят на Жалму с доброй улыбкой. Тяжелый же этот даруулга, если долго его носить, шея заболит…

Жалме очень хочется посмотреть на себя. Она взяла в руки орхимжо — широкую красную ленту, которую Сумбат берет на молебны. Надела на грудь четки с круглыми деревянными корольками, повесила на шею иконки с изображением богов. Теперь бы выйти и показаться людям. Пусть бы взглянули на нее в шелках и парче, в звонком серебре и кораллах!

Вот лежат золотые серьги-колючки, а у нее и уши не проколоты… Ой, как хочется показаться всем, всем. Сказать бы Янжиме, Сумбат, Мархансаю: «Не гордитесь! Богачи родятся тоже голыми, как и пастухи-.. Это вы потом наряжаетесь».

Сколько времени прошло! Как не хочется снимать нарядный халат! Жалма ходила вокруг очага, делала вид, что принимает дорогого гостя, подносит ему угощение. Подошла к божнице, чтобы боги взглянули на нее, нарядную, красивую… Жалма будто сон видит, будто сказку чудесную слышит. Вот если бы сейчас зашел Балдан!

Но не Балдан, а Мархансай-бабай вошел в юрту. Следом за ним и Сумбат-абагай. Они остановились на пороге, не сразу узнали Жалму, приняли за богатую, знатную гостью. Потом увидели ее Засые ноги, лохмотья, лежащие на полу у кровати, и все поняли. Сумбат-абагай застонала, а Мархансай-бабай первый раз в этом году захохотал. Его смех перешел в злобное рычание.

У Жалмы подкосились ноги, она присела на пыльный пол.

— Ха-ха-ха… — прохрипел Мархансай. — Кто это такая? Какого нойона дочь? Голая дура в шелка вырядилась… Это ты, Сумбат, вожжи распустила…

— Я ей покажу! — взвизгнула Сумбат. — Мой лучший халат напялила! Вместе с паршивой шкурой сдеру!

— Бей ее, бей! Чтобы и свои лохмотья натянуть не могла!

— К коню ее привязать да протащить по улусу. Пускай люди на голодранку в парче посмотрят, со смеха попадают. А потом бичом ее, бичом…

Затряслась от страха Жалма. Жутко стало в юрте-На подоле халата зашевелились хвостатые синие драконы… На голове будто не дорогой даруулга, а раскаленный чугун оказался. Над ее ушами зашептались, стали пересмеиваться серебряные цари на холодных монетах.