Древняя Русь: наследие в слове. Добро и Зло - страница 4

Слушателю предлагается верить в единого Бога, но затем: любовь имети ко всем человеком, буди правдив, не воздайте зла за зло, не мози свадити (оклеветать), не осуди брата и пр. Затем перечисляется, чего именно не должно быть у христианина: москолудства (т. е. балагурства, шутовства), срамословия, гнева (эти три всегда указываются вместе и рядом), насмешек и вообще «смеха пустотного», терпети напасти, отказаться от гордыни (тут сказано еще от гордости); будете смирени и кротци — обычная цитата из Евангелия. Затем начинается новый круг перечислений, и можно предположить, что он добавлен впоследствии: не богохульствуйте, не клянитесь Божьим именем, бойтесь Бога, а князя чтите, чтите и слугы церковная. После этого начинается собственно перечень пороков, которых следует избегать, и они полностью повторяют последовательность последних заповедей, хотя встречается и нечто новое: впервые звучит не пий без года́ (чрезмерно), но вдоволь и не до пияньства, не буди гневлив, ни напраснив (опрометчиво несправедлив), буди с радующимся радуйся, с печальным печален, не ядите скверна, святые дни чтите. Где-то между двумя частями текста фактически общего содержания затерялось и нейтральное пожелание: чтите стара человека и родителя.

В общем, все перечисленные качества человека и нормы его поведения связаны с традиционной церковной литературой, кроме, может быть, столь же общих указаний относительно срамословия, почитания стариков и характерного для русского автора добавления там, где он говорит о блуде: ни с рабою, ни с ким же (т. е. даже с зависимым человеком). Таким оговоркам можно верить как характеристическим черточкам славянского быта, в котором играние с рабою никогда не считалось преступлением. Поражает ограниченность примет, вынесенных из кормчих книг, рекомендации которых более подходили бы для монашеского жития: кротость с устранением гордыни, порицание гневливости и резкости, насмешек и издевки, любовь ко всем и всепрощение. Относительно пьянства вопрос спорный. Из контекста ясно, что речь идет о допустимом для мирянина питии, но значение самого слова, поставленного в противопоставлении к году (годно, годится, угодно), показывает, скорее всего, что и определение пьянства здесь — более широкое по значению слово, чем в современном нам русском языке, и обозначает чрезмерность всякого вообще телесного вкушения, не только винного пития.

Словом, перед нами еще один вариант Нагорной проповеди, данный с уточнениями, часть которых высказана явно не по адресу. Лука Жидята имеет в виду всякую паству вообще, не разграничивая ее социальных или профессиональных пределов, — он обращается к христианину, «новому человеку», и настойчиво внушает ему истины Писания. Судить о реальных пороках средневекового человека на основании подобных «Слов» невозможно, потому что и по замыслу своему работают они с упреждением.

Конечно, большинство древнерусских текстов не годится в качестве источника для изучения старых этических систем. Систем еще нет, нет и системности в перечислении деяний и пороков, т. е. нет классификации, а терминология во многом заимствованна и запутанна. В ее оттенках легко переходить от одного термина к другому, лукаво извиняя себя за серьезные прегрешения и оправдывая поступок посредством также наличного слова, т. е. дело — глаголом.

Кроме того, все недостатки определяются также и спецификой древнерусской литературы как литературы канона, образца. Ни одной характеристике описываемого лица, даже исторической личности, доверять нельзя. Каждое действующее лицо повествования представлено как воплощение одной-единственной, но для него определяющей и потому постоянной добродетели (или порока). Это не лицо, а именно личина (личность), некий обобщенный на символическом уровне тип со своим характерным признаком. Такая особенность старых текстов смещает историческую перспективу описания и часто неверно оценивает историческую личность; особенно не повезло Святополку, прозванному Окаянным, Олегу Рязанскому и Ивану Грозному. Авторская установка определяет тип личности, так что Дмитрий Донской в одних текстах предстает отважным и мудрым, а в других — несколько трусоватым молодым человеком. Только отраженным светом через подобные описания можно представить себе, каких крайностей может достигать персонификация конкретного порока или добродетели, воплощенных в том или ином историческом деятеле. Это — вполне мифологическое сознание, персонифицирующее отвлеченные категории и тем самым выставляющее их в качестве образцов, которые становятся символами средневековой культуры. Символами не изобразительными, на иконе, как