Друг мой море - страница 14

Любое дело может быть ремеслом или искусством. Ремесло —это привычка. А привыкнуть к службе на море просто-напросто нельзя. Море надо понять, прочувствовать, только тогда будешь с ним в бескомпромиссной верной дружбе, и тогда оно поможет тебе сильнее полюбить землю, не требуя никаких клятв, потому что клятва сама по себе уже утверждает существование предательства.

Мы покинули базу в конце июля, в утренние сумерки, спустившиеся с вершин притихших гор, и мне запомнился тот рассвет —час белого неба. Ночная синева уже ушла, звезды погасли, небо медленно блекло и таяло, просыпающиеся горы начинали отдавать твердою просинью. Потом сверху брызнул свет и разлился вокруг половодьем. Катящийся диск солнца был похож на слиток расплавленного золота. Морской простор заголубел, заискрился, а небо стало бездонно-белым. Под ним величественно раздвигались крутые берега, уходили вдаль, затягиваясь легкой дымкой, а впереди все шире расстилались воды залива. За кормой чуть изломанной лентой бежала вспененная винтами дорожка. Лодка ложилась на курс, ведущий в океан.

Я стоял на мостике, поглощенный мыслями о предстоящем плавании, и мне было легко от сознания того, что уходим в очередную автономку, что наконец-то настал черед проверить экипаж после обновления его молодежью. На многих боевых постах у приборов и агрегатов встали матросы, еще не бывавшие в океане, не подвергавшиеся жесткому испытанию, после которого проясняется: из него вот неплохой получится подводник, а ты, товарищ, для этого не создан.

Приветствуя наступающее утро, с шумным гиком нас провожали чайки. Они стайками метались над лодкой, сложив крылья, вытянутыми комочками припадали к воде, хватая добычу, снова взмывали ввысь и, распластав крылья, недвижно парили в воздухе. По моим расчетам, до точки погружения оставалось не более полутора миль. Вахтенный офицер и мой старший помощник уже спустились вниз. Капитан-лейтенант Кузин заканчивал на мостике свои штурманские дела. В отсеках шла подготовка к погружению. И тут раздался голос сигнальщика:

— Товарищ командир! Нам кто-то машет с берега.

Матрос Плотников явно усердствовал (такое бывает по молодости) — уяснив пока еще только истину, что сигнальщик должен быть особенно зорким и бдительным, он докладывал и о том, что не угрожало безопасности плавания.

Порекомендовав Плотникову внимательнее следить за морем и воздухом, я поднял к глазам бинокль. Сильная оптика сжала пространство и, как магнитом, приблизила землю. На пустынно голом берегу я увидел женский силуэт, очерченный белым светом. Девушка стояла, как мне показалось, в какой-то напряженной решимости. И вдруг, словно подхваченная порывом ветра, побежала. Бежала она отчаянно, как будто хотела догнать что-то улетающее от нее и ей до боли страшно было это потерять. Потом резко остановилась...

Опустив бинокль, я посмотрел на стоявшего рядом штурмана. Меня удивили его глаза — внимательно-настороженные, глядевшие на берег с какой-то неуверенной надеждой.

— Она?

Услышав мой вопрос. Кузин вздрогнул.

— Кажется, она...

У меня было желание как-то поддержать Андрея Кузина, но я не знал как, и вряд ли есть такие слова, которыми можно погасить человеческую беду, нежданно нагрянувшую и вот теперь уходящую с ним надолго. Это ведь не просто банальная история — еще одна неудавшаяся любовь, когда нельзя требовать от неверности, чтобы она не была неверностью, чтобы нелюбовь стала любовью. Для людей, часто оторванных от земли, людей, которые, как никто иной, умеют в суровых условиях сохранять тепло и нежность к другим, очень страшно, когда вот так судьба позволяет себе иногда невеселые, злые шутки.

Три года назад Андрей Кузин возвратился из отпуска не один. Три года его провожала в походы и встречала ласковая жена. Частая разлука вначале проверяла их чувства, потом жена устала ждать и вот вчера, собирая мужа в плавание, в истеричном рыдании заявила, что жить так дальше не может, что все это ей надоело и она уезжает домой, к матери.

Быть женой моряка, видимо, нелегко. Может быть, не всегда нужно осуждать женщину за то, что терпение однажды переполнит ее до краев и выплеснется вдруг наружу. Человек человеку рознь, и испытывается он различным образом, поэтому нелепо где-то требовать от него больше, чем он может...