Другой Петербург - страница 12

О достоинствах его ума можно судить хотя бы по тому, что с Уваровым находил интересным разговаривать и переписываться сам Гете. Кстати, через Уварова Гете передал Пушкину свое перо. Известен такой эпизод: как-то министр народного просвещения зашел с великим национальным поэтом в Московский университет, сказав господам студентам: «Вы здесь слушаете лекции о поэзии, а вот перед вами сама поэзия!». Так что и с Пушкиным его отношения неоднозначны.

Что ж, разумеется, по условиям того времени, нельзя было и без связей. Довольно рано, по тем временам — в 25 лет — женился он на старше его на три года (что, по тогдашним понятиям, значило безнадежной старой деве) графине Екатерине Алексеевне Разумовской. Фамилия не слабая. Прадед графини, правда, свиней пас, чем занимался смолоду и дедушка, но выпала фортуна брату его, Алексею Григорьевичу, приглянувшемуся царице Елизавете Петровне, да так, что дочь Петра Великого стала женой придворного певчего, казака Разумовского.

Брат Алексея, Кирилл, был отправлен учиться за границу и в восемнадцать лет стал президентом Академии наук, занимая, по совместительству, должность гетмана Малороссии. Екатерина II упразднила гетманство, но Академией наук граф Кирилл Григорьевич управлял пятьдесят три года. Президентство стало семейной профессией: Уваров, женившийся на внучке графа Кирилла, правил Академией тридцать семь лет. Надо к тому же прибавить, что теща Сергея Семеновича, Варвара Петровна, урожденная графиня Шереметева, была самой богатой невестой в России. Такая вот женитьба.

Молодые годы Сергея Семеновича прошли на службе в той самой Иностранной коллегии на Английской набережной, о которой речь. Близким его приятелем по службе был Дмитрий Николаевич Блудов. Человек тоже, скажем, не простой: достиг не только графского титула, но и должностей председателя Комитета Министров и Государственного Совета. По наследству от приятеля Уварова досталось ему президентство в Академии наук.

Нет, нисколько не отрицаем мы редких способностей, основательного образования, но было, конечно, умение вовремя прогнуться. Вел, например, Дмитрий Николаевич делопроизводство в суде над декабристами, многие из которых считались близкими его знакомыми. Уверяли, что влюблен был в княжну Щербатову, старшую его на восемь лет. Счастливый брак свершился, когда невесте было уж тридцать пять… Но вообще женатые гомосексуалисты являются, как правило, образцовыми супругами. За бабами, во всяком случае, не бегают.

Естественно, разговоры на эту тему допускались лишь в самом узком кругу, но особенных причин скрываться тоже не было. Как это записывал Пушкин в дневнике своем о Вигеле: «Я люблю его разговор — он занимателен и делен, но всегда кончается толками о мужеложестве». Об Уварове Пушкину, раздосадованному в 1835 году придирками господина министра к «Истории Пугачева» и «Золотому петушку», Вигель, надо полагать, и насплетничал.

Репутация Филиппа Филипповича была однозначна. Многие отзывались о нем, как человеке заносчивом, сварливом, тщеславном и злопамятном, и основания для этого были. Имелись, однако, и благоприятные отзывы.

Например, Ипполита Оже, человека, который и сам по себе был весьма замечателен. Семнадцатилетним мальчиком он так сильно увлекся офицерами русской гвардии, вступившей в Париж в 1814 году, что отправился, очертя голову, с одним из них, неким Николаем Евреиновым, в Россию. Его приятель вел слишком широкий образ жизни и перед угрозой окончательного разорения вынужден был уйти в отставку и удалиться из столицы. Он оставил, однако, юному французу некоторое приданое, в виде экипажа и мебели. Ипполит довольно быстро сориентировался в Петербурге и вышел на Вигеля, с которым они так подружились, что даже вместе ездили в Париж. Что-то они там не поделили, остались у них взаимные денежные претензии, но, приступив под старость к написанию мемуаров, Оже, ставший довольно известным беллетристом, нарисовал портрет Вигеля, в общем, симпатичный, уловив кое-какие типические черты.

«Круглое лицо с выдающимися скулами заканчивалось острым приятным подбородком; рот маленький, с ярко-красными губами, которые имели привычку стягиваться в улыбку, и тогда становились похожими на круглую вишенку. Это случалось при всяком выражении удовольствия; он как будто хотел скрыть улыбку, точно скупой, который бережет свои золотые и довольствуется только их звуком. Речь его отличалась особенным характером: она обильно пересыпалась удачными выражениями, легкими стишками, анекдотами, и все это с утонченностью выражения и щеголеватостью языка придавало невыразимую прелесть его разговору. Его слова были точно мелкая, отчетливо отчеканенная монета, она принималась охотно во всех конторах… Его взор блистал лукаво, но в то же время и привлекал к себе».