Друзья и соседи - страница 22

Сидим мы всей братией, слушаем песню, на душе у каждого волнение, печаль и, конечно, радость. Печаль — что потеряли добрых друзей, и радость — что одержали историческую победу.

Кончилась музыка, автор пьесы говорит: «Бывают сценические паузы, и все они разные: в одной раздумье, в другой растерянность, а в этой, что была сейчас, — большой, драгоценный смысл». Он так и сказал. Я в точности запомнил.

А что Егоров?

Егоров сидит на табуретке, и, можете представить, у него слёзы на глазах.

Такой затейный был малый, а тут сразу расчувствовался. Возраст, он, конечно, своё действие оказывает, но, мне думается, не в этом дело. А в чём дело, каждый поймёт.

Минут пять прошло, малость обжились мы в этой землянке, друг на друга посматриваем, словами обмениваемся, и вдруг позывные — «Широка страна моя родная». Я на Егорова глянул — очень у него лицо напряжённое.

И тут раздаётся голос из динамика, голос, который с войны все помнят: «Внимание! Говорит Москва. От Советского Информбюро…»

И вот слушайте, что ещё наш Егоров придумал. Диктор начал читать сводку, но не обычную, какие тогда передавали. Егоров у каждого разузнал, и у меня в том числе, про самый памятный бой, про ту атаку, что могла стать последней, одним словом, про главные мгновения, главные часы, главные дни из той тысячи с лишком дней, что каждому довелось провоевать.

Один про Харьков услышал, другому диктор Прохоровку напомнил, третьему Оршу на Днепре, кому что. И такая это была необыкновенная сводка, что все опять онемели.

Может, если бы кто-нибудь другой её прочитал, такого бы эффекта не было, а тут гремел голос, которого никто из нас не забудет.

Диктор читал про полк, в котором Матвеев служил, мы на Матвеева смотрим — он седой совсем, а глаза горят, хоть прикуривай. Говорит диктор о рукопашной под Курском, мы обращаем взгляды на бывшего лейтенанта, а ныне инженера Калягина. Каждый о своём услышал, каждый своё пережил.

Мы, конечно, поняли, что этот монтаж составил и сообщил диктору наш уважаемый начальник штаба, бывший ротный старшина, а в наши дни человек искусства.

Диктор замолчал, и тут началось. Один другому руку жмёт, обнимаются фронтовики, Егорова в объятиях тискают, а он доволен, просто-таки сияет. Он говорит: «Солдаты, тихо!»

И опять вступает голос диктора. Он со всей своей силой произносит: «Говорит Москва. Работают все радиостанции Советского Союза. Слушайте важное сообщение…»

Мы все как один встаём и слушаем сообщение о победе над гитлеровской Германией.

Я больше ничего не могу добавить.

Я предлагаю поднять стакан вина в день великого праздника. Выпьем за наше боевое братство, за нашу дружбу, за крепкую память и против склероза, не столько нашего, сколько иностранного.

И ещё в этот светлый майский день приглашаю выпить за товарища Егорова, у которого вообще-то совершенно другая фамилия, который трудится в театре, а также за наше искусство, которое помогает нам помнить то, что мы никогда не вправе забывать.

Ваше здоровье!

Просыпаться нужно быстро, а не как некоторые: сперва один глаз откроют, потом, немного погодя, другой, да ещё при этом зевают — и всё получается постепенно, а вот если открыть оба глаза и вдобавок повертеть головой — сразу всё увидишь: и стены из брёвен, и деревянный потолок в длинных трещинах, и самодельный абажур, и машинку на столике, которую трогать совершенно необязательно, и диван-кровать, и маму с папой.

— Всё-таки он молодчина, — тихо говорит мама, — спит как сурок.

Но Павлик не спит. Он лежит на боку и трогает пальцем полоску на стене, светлую и тёплую, наверно потому, что она из солнца.

— Коля, тебя бы очень удивило, если бы он проснулся и сказал: «Доброе утро! Пора вставать». Интересно, что бы ты сказал.

— Я бы сказал — можно ещё немножко полежать, меня две недели не было дома, я был в командировке, и к тому же сегодня выходной…

— Я спрашиваю о другом. Что бы ты сказал, если бы он вообще вдруг заговорил?

— Я нисколько бы не удивился.

— Естественно, — усмехается мама, — ты бы, я думаю, даже не удивился, если б услышал от него, что он надумал жениться.