Дух старины - страница 16
Нежные туты выпускают листы,
На пышных ивах завязываются почки.
Стремительно убегают прочь текучие воды,
Трепещет сердце скитальца, как флаги.[139]
Смахну слезу и возвращусь к себе,
Когда же утихнет моя печаль?
744 г.
23
Осенние росы белы, как нефрит,
Слой за слоем ложатся на зелень во дворе.
Я выхожу и вдруг замечаю это,
Рано наступили холода, печально, что время спешит.
Жизнь человека — что птица, мелькнувшая мимо глаз,
Зачем же еще себя обуздывать?
Сколь глуп был Цзин-гун,
Когда на Воловьей горе лил слезы![140]
Все страдают, не ведая удовлетворения,
Поднимутся на гору Лун — и тут же начинают мечтать о Шу.[141]
Сердца людей — что волны,
А тропы жизни извилисты.
Тридцать шесть тысяч дней
Ночь за ночью надо ходить со свечой.[142]
745 г.
24
Большие кареты вздымают пыль,
В полдень тьма скрывает межи между полями.
У вельмож много злата,
Возводят хоромы до облаков.
Встретишь на дороге того, кто устраивает петушиные бои:[143]
Карета и одежды пугающе нарядны,
Дыхание уносится к радужному свечению,
И все прохожие шарахаются в испуге.
В мире уже нет почтенного старца, промывавшего уши,[144]
731 г.
* * *
Написано как первое впечатление от жизни столичных верхов (есть другие датировки — 742, 744 гг.).
25
Мир и Дао все больше утрачивают друг друга,[147]
Нравы дурнеют, отдаляясь от чистого истока.
Больше не рвут сочных цветов коричного древа,[148]
А напротив, селятся у гнилых корней.
Поэтому персикам и сливам[149]
Остается раскрывать цветы молча.
Взлеты и падения происходят веленьем Неба,
А все живое суетится, бьется, летит, бежит.
Последую за Гуанчэн-цзы,[150]
Уйду через Врата Неисчерпаемости.[151]
753 г.
26
Лазурный лотос вырос у глухого источника,
Под утренним солнцем ярок и свеж.
А осенью цветы покроют темные воды,
Густая листва ляжет зеленой дымкой.
Если очарованье существует в пустоте отрешенности от мира,
Кто же воспримет это благоуханье?
Я сижу, смотрю: полно летящего инея,
Уйдет благословенное время,
И не отыскать, где были пущены корни.
А я бы так хотел жить на берегах Пруда Цветов.[152]
728 г.
27
В дивных хоромах, пронзающих черные тучи.
Из-под бровей смотрят ясные луны,
Как засмеется — покоряет царство.[155]
Но ей грустно, что вянут изумрудные травы,
Льет слезы из-за того, что леденит осенний ветер.
Нежными ручками терзает яшмовую цинь,[156]
И ясным утром вздымаются долгие вздохи.
Ах, как бы повстречать Благородного мужа[157]
И вместе сесть на пару летящих луаней![158]
728 г.
28
Наш облик — как сверкнувшая молния,
Время — точно порыв ветра.
Травы зазеленели, а уже побелены инеем,
Солнце уходит на запад, а луна уже вновь на востоке.
Осень невыносима, покрывает виски сединой,
Они в одно мгновенье становятся похожи на чертополох.
Издревле существовали святые и мудрые люди,
А кто из них осуществился?
Благородные мужи обратились в обезьян и журавлей,
Низкие людишки стали песком и гнусом.[159]
Не достичь им Гуанчэн-цзь,[160]
Что, сидя на облаке, управлял легкокрылым Гусем.[161]
753 г.
29
Три династии раскололись на Воюющие царства,[162]
Семь героев[163] учинили смуту.
Как гневны и печальны «Нравы правителя»,[164]
Мир и Путь[165] столкнулись друг с другом,
Постигший[166] прозревает явления [небесной] Тьмы,
Высоко поднимается, воспаряет к Пурпурной заре.[167]
Совершенномудрые и святые все канули,
Так о чем вздыхать, оказавшись у распутья [мира]?
753 г.
* * *
Раньше комментаторы трактовали это стихотворение как реакцию на мятеж Ань Лушаня (и датировали концом 750-х годов), сейчас — как поэтическое предвидение смуты.
30
Но Путь утрачен[174] и уже не вернется.
Смешались люди у конца миров,
Петух кричит, призывает к четырем вратам[175] [столицы].
Все знают о вратах Золотого коня,[176]
А кто познал гору Пэнлай?[177]
До седых волос они мечтают о шелках[178] [танцовщиц], Песни и смех у них не стихают,
А ведь у дев-мотыльков румяна поблекнут.
Ученый Муж, орудуя золотой спицей,