Думать - не думать - страница 2

Многое пришлось суметь, и — гляди — даже в Крым послали за трудовое геройство, а вот лежишь на песке и думаешь — а на черта, Надюня, это твое пешечное геройство? Был бы всяк человек на своем месте — и не надо никаких твоих умений да усилий… Руки пусты — вот и думаешь.

Как-то подсел к ней на пляже курортный знакомый, транспортный инженер Сережа, тронул за плечо. Она подняла голову, улыбнулась, слизывая песчинки с губ. Сергей ей нравился, только она не знала еще — как: то ли как мужчина, то ли как человек.

— Ты чего все одна да одна? — спросил он участливо. — Людей боишься?

— Боюся? Это я-то?

— Ты-то! Спрятала голову, как страусиха, в песок — а все остальное наружу. Смотри, обгоришь. Поплаваем?

— Я пла-авала. Как хлопну рукой по медузе, брр! Вроде живое, а ни глаз, ни шерсти.

— Нда, тварь. Помесь люстры с колпаком от настольной лампы.

Его немного передернуло от собственного «остроумия», но она искренне захохотала: вот ведь может человек играть словами, как кремушками, видно, было у него в жизни время для слов, — думать было у него время, вот что, и какой он, должно быть, счастливый!

— Ладно, пошли, — сказала она. — Так и быть.

Но теперь уже Сергей раздумал.

— Знаешь, голова что-то болит.

И положил ей руку на плечо, но она не стала ждать, что будет дальше, вскочила, побежала по воде, поплыла. Минуту назад она была уверена, что только ей и нужно: слушать, как непривычно свободно он говорит, и учиться. А теперь не понимала ничегошеньки. Если бы на его месте был другой, ну, скажем, Мишка Маккавеев, она бы понимала. Хотя и с Мишкой было не так просто. Тоже ведь ждала от него чего-то: придет, скажет — «Дурочка ты моя бедная, вконец изработалась, славная моя, любимая». Не было этого. Сразу тащил в кусты, и если говорил что, так только срамные слова, зверские, словно о нею нельзя иначе. Нет, вряд ли он хотел ее обидеть, скорее просто ничего другого не знал, а она не могла его научить — сама была бессловесная. И все же иной раз так с ним хорошо было, радостно. Полную силу молодости своей она чувствовала, здоровья, женской власти своей над ним. И все, что было рядом, — земля, травы, стволы древесные, кусты багульника, палый прошлогодний лист — все это становилось как бы ее продолжением. Разве что в словах не могло сказаться. Разве что… И хотя Мишка не мог уже дня прожить без нее, и хотя девчонки все лето провожали ее завистливыми глазами, под конец испугалась она своей и Мишкиной немоты больше, чем одиночества, прогнала его. Мишка ты и Мишка. Да что одиночество? До пенсии ей далековато, дел невпроворот, а здоровья — дай бог каждому. Здорова как корова. Сергей вот жаловался — голова болит. А она — стыдно сознаться — даже не понимает, как это может болеть голова. Или, например, зубы — ведь они костяные. За двадцать пять лет Надюшка ни разу не болела, только вот недавно — свинкой. А они, чудаки, еще послали в дом отдыха, а там Погидаев получит без нее новый аппарат для электродойки и непременно испортит, едва дотронется своими ручищами.

Надюшка нырнула, а когда вынырнула, чуть не попала под весло.

— Топить вас таких надо! — закричал из лодки пожилой дядька. — Буйка не видала, самоубийца?

Опасное все же дело — думать.

Сергей сплюнул в песок, захватил его в горсть и поднес к уху, послушать, как пищит. Посмотрел, как Надюшка далеко за буйком выскочила из-под весла и как поплыла саженками подальше от лодки, вздохнул с завистью, почти с любовью: «Простенькая. Как чижик-пыжик. О господи, и себе бы так. Родиться бы такой девчонкой, взвизгивать от радости и от боли, греться в тепле, дрожать от холода, не притворяться и не делать лица, и ни над чем не задумываться, вот, должно быть, хорошо. Хоть бы здесь, в отпуске, пожить такой жизнью. А вот возьму и сподоблюсь. Что-то мне сдается, нынче вечером мы будем любить друг друга, как изволят выражаться мои милейшие приятели. Должно быть, с ней приятно, уютно и немного смешно». Ему нравилось, что, думая, он всегда закруглял фразы, и если бы существовал аппарат, пишущий под мысленную диктовку, Сергей давно бы стал писателем.